например, почему ты не приходишь играть в теннис так же часто, как раньше? Никто ведь не утверждает, что лучше видеться как можно реже! У меня такое впечатление, дорогой мой, что ты плохо знаешь женщин.
— Но это она велела мне не приходить часто! — признался я. — Как я могу ее не послушаться? В конце концов, это ведь ее дом!
Он помолчал несколько секунд в задумчивости.
— Мне кажется, невозможно, чтобы между вами случилось что-то… как бы это сказать… слишком серьезное, непоправимое. Может, ты мне расскажешь. Что все-таки случилось? — Он посмотрел на меня с сомнением. — Прости, если я не слишком… деликатен, — снова начал он и улыбнулся. — Ты ее хотя бы поцеловал?
— Да, даже не раз, — вздохнул я с отчаянием. — Тем хуже для меня.
Я рассказал ему в мельчайших подробностях всю историю наших отношений, с самого начала, не опустив ничего, даже того случая в мае, в ее комнате, который считал причиной всех бед, причиной непоправимых изменений наших отношений. Я рассказал и то, как я ее целовал не только в тот раз, в ее комнате, но и потом, по крайней мере, как я пытался ее целовать, и о том, как она отвечала на мои поцелуи, то с большим отвращением, то с меньшим.
Я дал себе волю, я выговорился, я был так поглощен своими горькими переживаниями, что не заметил, что он вдруг замолчал, перестал отвечать мне.
Мы остановились у дверей моего дома и простояли там почти полчаса. Вдруг я увидел, что он собирается уезжать.
— Надо же, — воскликнул он, глядя на часы, — уже четверть третьего. Мне нужно ехать, а то как же я проснусь завтра утром?
Он вскочил на велосипед.
— Пока, — попрощался он, — выше нос!
Лицо у него было странное, как будто посеревшее. Неужели я своими любовными излияниями так утомил его?
Я стоял и смотрел ему вслед. Он быстро удалялся. В первый раз он простился со мной так стремительно, не дожидаясь, пока я войду в дом.
Хотя было уже очень поздно, у отца горел свет.
С тех пор как, начиная с лета тридцать седьмого года, на страницах всех газет началась расовая кампания, он страдал бессонницей, которая особенно мучила его летом, в жару. Он мог не спать ночи напролет, поэтому читал, бродил по дому, слушал передачи на итальянском языке радиостанций других стран, разговаривал с мамой в ее комнате. Если я возвращался после часа, мне почти никогда не удавалось пройти по коридору, в который выходили двери спален (первой по порядку была папина, потом мамина, потом спальня Эрнесто, потом Фанни и, наконец, последняя моя), так, чтобы он не услышал. Я проходил на цыпочках, иногда даже снимая обувь, но у отца был очень тонкий слух, и он улавливал малейший шорох и скрип.
— Это ты?
Как и следовало предположить, в ту ночь мне не удалось пройти незамеченным. Обычно его вопрос заставлял меня только ускорить шаги, я быстро шел вперед, не отвечая и притворяясь, что не слышу. Но в ту ночь я не смог пройти мимо, хотя и представлял себе не без досады все те вопросы, на которые мне придется ответить, они ведь повторялись из года в год: «Почему так поздно? Ты знаешь, который час? Где ты был?» Я все же предпочел остановиться. Приоткрыв дверь, я просунул голову в комнату.
— Ну что ты там стоишь? Проходи, зайди на минутку! — сразу сказал отец, глядя на меня поверх очков.
Он не лежал, а скорее сидел в постели, опершись спиной и затылком о резную спинку кровати светлого дерева и укрывшись легкой простыней. Меня поразило, каким белым было все вокруг него: серебряные волосы, бледное худое лицо, чистая ночная рубашка, подушка за плечами, простыня, книга, которую он положил на колени. Эта белизна (прямо больничная белизна, как мне подумалось) прекрасно соответствовала необычайному, удивительному спокойствию, непередаваемому выражению доброты, исполненной особой мудрости, светившейся в его голубых глазах.
— Как поздно! — сказал он с улыбкой, посмотрев на водонепроницаемые часы «Ролекс» на руке — с ними он не расставался даже в постели. — Ты знаешь, который час? Два часа двадцать семь минут.
В первый раз с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет и я получил ключи от дома, эта сакраментальная фраза не вызвала у меня раздражения.
— Я гулял, — сказал я спокойно.
— С этим твоим другом из Милана?
— Да.
— Чем он занимается? Он еще учится?
— Какое там учится. Ему уже двадцать шесть лет. Он работает… Он химик на одном из предприятий промышленной зоны, они там делают искусственный каучук, это фабрика Монтекатини.
— Смотри-ка. А я думал, что он еще учится. А почему ты его никогда не пригласишь к нам поужинать?
— Ну… Я думал, что не стоит заставлять маму делать больше того, что ей и так приходится.
— И не думай об этом. Это ведь такой пустяк! Лишняя тарелка супа у нас всегда найдется. Пригласи его как-нибудь! А… где вы ужинали? У «Джованни»?
— Да.
— Расскажи мне, чем там кормят.
Я с готовностью подчинился, не переставая удивляться своей уступчивости, сел и стал перечислять разные блюда: и те, которые ел я, и те, что выбрал Малнате.
— Хорошо, — сказал отец, очень довольный. — А потом, — продолжил он после паузы, — куда же вы пошли после ужина? Я думаю, — тут он поднял руку, как будто хотел избавить меня от необходимости говорить неправду, — я думаю, что вы пошли к женщинам.
Я никогда не был с ним откровенен по этой части. Жестокий стыд, иррациональная потребность в свободе и независимости заставляли меня всегда останавливать малейшее его желание поговорить со мной на эти темы. Но только не в ту ночь. Я смотрел на него, такого белого, хрупкого, старого, и чувствовал, почти физически ощущал, как старый клубок детских обид, который всегда разделял нас, разматывался как по мановению волшебной палочки, лишался всякого смысла и основания.
— Конечно, — согласился я. — Ты угадал.
— Вы, наверное, пошли в бордель, могу себе представить.
— Да.
— Прекрасно, — одобрил он. — В вашем возрасте, в особенности в твоем, это самое здоровое решение проблем со всех точек зрения, включая здоровье. Но скажи-ка, а деньги? Тебе хватает того, что дает тебе мама на карманные расходы по субботам? Если тебе нужны деньги, скажи мне, в пределах возможного я всегда тебе помогу.
— Спасибо.
— Где же вы были? У Марии Лударньяни? Она и в мое время уже вела свое дело.
— Нет, в одном месте на улице Вольте.
— Я только об одном тебя прошу, — продолжал он, переходя на язык врача, язык своей юности, потому что после смерти дедушки он оставил практику и занялся имением Мази Торелло и двумя заводиками, которые были у нас на улице Виньяальята, — я только об одном тебя прошу, никогда не пренебрегай необходимыми профилактическими мерами. Это не очень удобно, я знаю, многие предпочитают обходиться без них. Но можно запросто подхватить гонорею или, как обычно говорят, триппер, а то и что-нибудь похуже. Если вдруг утром, когда ты проснешься, ты заметишь что-нибудь, если почувствуешь себя как-нибудь не так, сразу иди в ванную и покажи мне. Если что, я скажу, что делать.
— Я понял. Не беспокойся.
Я чувствовал, что он ищет слова, чтобы спросить меня о другом. Я получил диплом, но что я думаю делать дальше, какие у меня планы на будущее, хотел он спросить у меня. Но он заговорил о политике. До
