— Будем надеяться, — прошептал я.
— Я счастлив, что смог все тебе высказать, что снял с души эту тяжесть… И еще один, последний, совет. Можно?
Я кивнул.
— Не ходи больше к ним. Начни заниматься, займись чем-нибудь, найди частные уроки, я слышал, на них сейчас большой спрос… Не ходи туда больше. В конце концов это будет по-мужски.
Он был прав. В конце концов это было по-мужски.
— Я постараюсь, — сказал я, — поднимая глаза. — Я сделаю все, что в моих силах.
— Вот и хорошо! — Он посмотрел на часы. — Иди-ка ты спать, тебе нужно выспаться. Я тоже постараюсь уснуть.
Я встал, наклонился его поцеловать, но вместо этого прижался к нему и долго стоял так, молча и нежно обнимая его.
Вот так я и отказался от Миколь.
На следующий день, вечером, верный обещанию, данному отцу, я не пошел к Малнате, потом была пятница, но я не появился в доме Финци-Контини. Прошла неделя, первая из длинной череды недель, когда я не встречался ни с кем, ни с Малнате, ни с другими. К счастью, меня никто не искал — это мне, конечно, помогло. Иначе я бы не удержался и снова оказался бы в ловушке.
Дней десять спустя после нашей последней встречи, числа двадцать пятого того же месяца, мне позвонил Малнате. Раньше он никогда не звонил, и, поскольку не я ответил по телефону, у меня был соблазн сказать, что меня нет дома. Но я взял себя в руки. Я чувствовал себя достаточно сильным, чтобы если не встретиться, то хотя бы поговорить с ним.
— С тобой все в порядке? — спросил он. — Я уже начал беспокоиться.
— Я уезжал.
— Куда? Во Флоренцию? В Рим? — спросил он не без иронии.
— На этот раз чуть дальше, — ответил я, тут же пожалев о слишком патетическом тоне своего голоса.
— Хорошо. Я не собираюсь угадывать. Увидимся?
Я сказал, что вечером занят, но завтра зайду к нему в обычное время, только не надо меня ждать, если я опоздаю. Тогда увидимся прямо у «Джованни». Он ведь пойдет ужинать к «Джованни»?
— Наверное, — сказал он сухо. А потом — Ты слышал новости?
— Да, слышал.
— Ты только подумай! Приходи, слышишь, нам нужно это обсудить.
— Тогда до свидания, — сказал я мягко.
— До свидания.
Он повесил трубку.
На следующий вечер, сразу после ужина, я сел на велосипед и поехал к ресторану. Остановился я в сотне метров, потому что хотел только посмотреть, там ли Малнате. Когда я удостоверился, что он там (он, как всегда, сидел за столиком на открытом воздухе в своем неизменном кремовом колониальном костюме), то вместо того, чтобы присоединиться к нему, повернул назад и остановился на одном из трех подъемных мостов замка, как раз напротив «Джованни». Я рассчитал, что с этого места смогу наблюдать за ним, не боясь, что он меня заметит. Так и получилось. Прижавшись грудью к каменному парапету, я долго смотрел, как он ест. Я смотрел на него, на других посетителей, сидевших за столиками вдоль стены, на быстро снующих туда-сюда официантов в белых куртках, и мне казалось, что я, свесившись в темноте надо рвом, наблюдаю за каким-то театральным действом, что я тайный зритель какого-то приятного, но бессмысленного спектакля. Малнате тем временем перешел к фруктам. Он нехотя отщипывал виноградины от большой кисти и время от времени поглядывал на улицу, очевидно ожидая, что я вот-вот появлюсь. Когда он поворачивал голову направо и налево, стекла его больших очков («очечищ», как говорила Миколь) нервно поблескивали. Покончив с виноградом, он знаком подозвал официанта и что-то сказал ему. Я подумал, что он просит счет, и уже приготовился уезжать, но тут увидел, что официант возвращается с чашкой кофе. Он выпил его одним глотком. Потом достал из одного из нагрудных карманов своей колониальной куртки что-то очень маленькое, скорее всего, блокнотик, и начал что-то писать карандашом. Черт возьми, что он там пишет? Я улыбнулся, подумав, что он тоже может писать стихи. И тут я его оставил. Он был совершенно поглощен своим занятием, только изредка отрываясь от блокнота, чтобы посмотреть налево и направо, или же поднимая глаза к звездному небу, как будто в поисках идей и вдохновения.
Несколько вечеров я провел, кружа наугад по улицам города, внимательно его разглядывая, будто видел впервые. Мое внимание привлекало все: набранные самым крупным шрифтом, подчеркнутые красным огромные заголовки газет, которыми были увешаны киоски в центре; кадры из фильмов и фотографии сцен спектаклей, вывешенные у кинотеатров; группки пьяниц в узких переулках; номера автомобилей на Соборной площади; разные типы, выходившие из борделей и исчезавшие в темноте Монтаньоне, чтобы потом вновь появиться возле недавно открытого недалеко от Скадиана, на бастионе Сан-Томмазо, киоска, где они ели мороженное и пили газированную воду или пиво. Однажды, часов в одиннадцать, я побывал недалеко от площади Травальо, в известном кафе «Шанхай», которое посещали почти исключительно проститутки и рабочие из расположенного неподалеку предместья Сан-Лука; а потом следил за состязанием в стрельбе между двумя парнями в палатке той самой девушки из Тосканы, которая была неравнодушна к Малнате. Я даже не спустился с велосипеда, но девушка все-таки меня заметила.
— Эй, молодой человек! — сказала она. — Да вы, вы! Почему бы вам не подойти и не пострелять? Ну, давайте, не бойтесь! Покажите этим косоглазым, как это делается.
— Нет, спасибо, — вежливо ответил я.
— Нет, спасибо, — передразнила она. — Бог мой, что за молодежь! А куда вы дели своего друга? Вон он, это да, это мужчина! Ну-ка, признавайтесь, куда вы его подевали?
Я не ответил, и она рассмеялась.
— Бедняжка! — пожалела она меня. — Идите скорей домой! Идите, а не то папочка вас накажет! Пора бай-бай!
Около полуночи на следующий вечер, сам не зная зачем, я ехал на велосипеде по утрамбованной дорожке вдоль стены Ангелов, гладкой и лишь немного извилистой. В небе светила полная луна, такая ясная и светлая в совершенно чистом небе, что фонарь был не нужен. Я ехал не спеша. В траве, у корней деревьев, я замечал все новые и новые парочки влюбленных. Я машинально их пересчитывал. Одни ритмично шевелились, прижавшись друг к другу, другие застыли, обнявшись, и, казалось, спали; некоторые лежали рядом, взявшись за руки. Я насчитал больше тридцати пар. И хотя иногда я проезжал совсем рядом, чуть не задевая их колесом велосипеда, никто из них не подал вида, что заметил меня. Я чувствовал себя каким-то странным призраком, исполненным одновременно и жизни, и смерти, страсти и отрешенного сожаления.
Доехав до «Лодочки герцога», я остановился, сошел с велосипеда и прислонил его к дереву. А потом застыл, глядя на неподвижный серебряный парк, расстилавшийся подо мной. У меня не было никакого конкретного плана, в моей голове пробегали одна за другой неясные, неоформленные мысли. Я смотрел, слушал, как пронзительно и тонко квакают лягушки и стрекочут цикады, и сам тихонько удивлялся той слегка смущенной улыбке, которая кривила мне губы. «Вот тут», — прошептал я. Я не знал, зачем я приехал. Меня переполняло ощущение бессмысленности всех воспоминаний.
Я пошел по краю заросшего травой обрыва, не спуская глаз с большого дома. Там все огни были погашены, и, хотя окна комнаты Миколь выходили на южную сторону и видеть их я не мог, я был все равно уверен, не знаю почему, что в них тоже не было ни лучика света. Наконец я достиг того участка стены, который Миколь называла священным, «ведущим в зеленый рай детства». Тут мне неожиданно пришла в голову мысль. А если я проникну в парк тайком, перебравшись через стену? В детстве, в тот далекий июньский день, я не осмелился сделать это, я испугался. А теперь? Чего мне теперь бояться?
Я быстро оглянулся и через секунду был уже у подножия стены, где меня снова, как и десять лет назад, окружил запах крапивы и папоротника. Но сама стена была другой. Может быть, потому что она постарела на десять лет (за это время я тоже «постарел» на десять лет, вырос и возмужал), но она не показалась мне ни такой неприступной, ни такой высокой, как раньше. Первая моя попытка влезть на нее
