единственные близкие мне люди, травите меня, как зверя!» Но язык заплетался, и Лютый, как заведённая кукла, повторял:
— Я… человек, вы… звери! Я… человек, вы… звери! Я! Человек! Вы звери!
— Да заткнись ты! — застучала дочь в стену. — Спать не даёшь!
И Лютый, размахивая руками, как ветряная мельница, поплёлся в свою комнату, продолжая бубнить вдруг открывшуюся ему истину: «Я человек, вы звери».
— Лютый не может жить в лесу! — был уверен Саам. — Его кто-то прячет! Всех его друзей проверили?
— Да у него и друзей-то не было. Мы одноклассников обошли, сослуживцев, они с перепугу и рады бы его сдать, но не знают, где он.
Бандиты сидели в домике, сгрудившись вокруг карты, и отмечали, где может прятаться Лютый.
— Дачи?
— Сторож говорит, в пару домов влезли, украли продукты. Но это обычное дело.
Саам сделал отметку на карте.
— Заброшенные рабочие посёлки смотрели?
— Приезжали туда, никого.
Саам зло засопел, раскачиваясь на стуле. Когда Лютый застрелил Могилу, ему было смешно. Он не испытывал к нему злости, считая за орудие, которым отомстил Могиле за Северину и за то, что столько лет приходилось быть на вторых ролях. После смерти Требенько Саам растерялся, а изуродованный труп Антонова, который ему показали в морге, заставил бандита похолодеть. Он был уверен, что имеет дело с таким же, как он, безжалостным, готовым на всё человеком, который мстит за унижения и не остановится, пока не перебьёт всех, кого ненавидит.
— Я знаю, это он, — выплёвывал он слова сквозь щели в зубах. — Маленький человечек возомнил себя правосудием. Но правосудие — это мы, и это устраивает даже таких, как Лютый!
Вскочив, он измерял комнату шагами, и притихшие бандиты терпеливо ждали его указаний.
— Охотников подключите. Спросите бичей, если он, и правда, в лесу, то рано или поздно придёт пожрать на свалку.
Саам чувствовал себя загнанным в угол. После смерти Требенько полицейские затаились, избегая его: не приезжали на встречи, не отвечали на звонки, и он не знал, что происходит за стенами отделения, а когда Саам терял над чем-либо контроль, у него уходила почва из-под ног.
На пороге появился невзрачный чиновник и, разложив на столе бумаги, объявил, что деревянный домишко готовят под снос. У Саама поплыло перед глазами, а язык превратился в тряпку, так что он не мог и слова сказать, растеряно уставившись на гостя.
— Будем строить бассейн, — пояснил чиновник, сглатывая кислую от страха слюну. — Дом-то старый, трухлявый, — обвёл он комнату руками, — он уже давно не жилец.
— Как и ты! — бандит с широким шрамом, рассекавшим напополам его свирепое лицо, достал финку из-за голенища.
Чиновник тихо охнул, прижав руки к груди.
— Убери! — крикнул Саам, и бандит, заскрипев зубами, убрал нож.
Сгрудившись над столом, бандиты чесали затылки, не в силах понять, кто осмелился поднять на них руку. А чиновник, трясущими пальцами прячущий бумаги в портфель, не смолкал:
— Я — человек маленький, моё дело — бумаги принести, рассказать. Я же не решаю, что снести, что построить…
— Это решаю я! — оборвал его Саам.
Он и сам почувствовал, как неуверенно прозвучали эти слова, и в комнате топором повисло молчание.
После ухода чиновника приехали рабочие, опутавшие домик, словно саваном, строительной сеткой, и бандиты прорезали в ней дыру, через которую пролезали, чтобы попасть внутрь. Рабочие робко ходили вокруг, примеряясь к домишку, но зайти не решались, а когда стали валить забор, завизжав электропилами, из окрестных домов сбежались зеваки. Бандиты сидели за столом и, слушая шум за окном, молча разливали по стаканам. Саам хрустел пальцами, пережёвывая мрачные мысли, а остальные пытались прочитать их в его маленьких, злых глазах.
Бандиты часто вспоминали Могилу, при котором к их дому лишний раз не подходили даже бродячие собаки, и за спиной у Саама стали шептаться о предательстве, которое не прощается не только людьми, но и Богом, отвернувшимся от банды.
— Могила всегда держал ружьё незаряженным, — скрежетал бандит со шрамом. — Это Саам его зарядил.
— Оба хороши, из-за малолетки переругались! — цедил второй. — А мы причём?
— Уберём Саама — точно сгинем! Давайте подождём!
Саам чувствовал, что в банде начинается ропот, готовый перерасти в бунт, и ночами, от бессонницы выкуривая несколько папирос подряд, слышал хохот Могилы, как будто тот следил за ним из преисподней, насмехаясь над неудачами.
Обмотанный сеткой дом без забора казался голым и беззащитным, а бандиты, съёжившись и втянув головы в плечи, стали меньше в росте. Они точили ножи, лишний раз не высовывая нос из дома, и рабочие не решались приступить к сносу. Покрутившись несколько дней вокруг, они привезли железный вагончик, в котором поставили старый, засаленный диван, пару раскладушек и хромой стол, под ножку которого приходилось подкладывать доску, иначе тарелки катились с него, словно с горки. По нужде они бегали на улицу, в заросли козьей ивы, а возвращаясь из магазина, гремели бутылками, грозя бандитам кулаками.
Однажды бригадир, крепко поддав, постучался в дом, расталкивая рабочих, тщетно пытавшихся удержать его. Едва стоя на ногах, он потребовал, чтобы бандиты немедленно убирались вон, и даже когда его втащили внутрь, продолжал грозить, будто снесёт дом вместе с жильцами.
Бандиты бросили бригадира в угол комнаты, а сами расселись вокруг, обступив его тяжёлыми, налитыми злобой тенями. Оседлав стул, Саам достал из пачки пахучую папиросу и, облизнув сухие губы, прикурил, пуская кольца дыма. Бригадир, с которого слетел весь хмель, жался к стене и, озираясь на бандитов, читал в их лицах, что его не ждёт ничего хорошего. За стеной били часы, которые отсчитывали бесконечно тянущееся время, и с каждым их боем у него таяла надежда, что рабочие позовут подмогу. Тяжело, словно нехотя, ночь перевалила за половину, а бандиты по-прежнему молчали, застыв, как изваяния. По-женски всхлипнув, бригадир свесил голову на грудь, но бандиты оставались невозмутимы. Лишь к утру они начали зевать, разевая щербатые рты, а в красных от бессонной ночи глазах появились усталость и скука.
Рабочие, прильнув к закрытым сеткой окнам, пытались понять, что творится сейчас в доме, но до них доносился только бой часов, который тонул в вязкой тишине. Они не решались позвонить в полицию и, устав от ожидания, вернулись в вагончик, повалившись на старый, продавленный диван. Проснулись утром от тяжёлых шагов бригадира, который, не проронив ни слова, собрал в узелок свои вещи и, не прощаясь, ушёл.
С тех пор рабочие сторонились дома, затаившись в вагончике, а серые, как мыши, чиновники, рыскавшие в округе, утирали вспотевшие лбы, не зная, как поступить. Сваленные в кучу доски от забора гнили под дождём, бандиты потихоньку снимали строительную сетку, делая в ней прорехи для окон, но следователь Пичугин не терял надежды, веря, что над бандой сгущаются тучи, и, вспомнив разговор с мэром, решился на встречу с ним.
В здании администрации было тихо и торжественно, поднимаясь по мраморной лестнице, застеленной красной дорожкой, Пичугин почувствовал себя словно в столичном высоком ведомстве или музее, куда водили всем курсом, а он, отстав от группы, спускался в буфет, где сидел до окончания лекции, разглядывая лепнину на потолке. Но старуха в меховых тапках из выделанной оленьей шкуры, преградившая ему дорогу, вернула в родной городишко.
— Куды? — грозно спросила она, вздёрнув бровь.
