— Тихо! — облизнул губы Могила.
Грохнул выстрел.
Разлетелись в небо вспугнутые голуби, ружьё выпало из рук. Лютый, словно во сне, не понимал, застрелился он сам или застрелил Могилу, а запах пороха, напомнивший дым костра, забился в ноздри, щекоча нос.
Все уставились на распластавшееся тело, которое ещё секунду назад держало в страхе весь город, Коротышка скулил, чувствуя, как ноют культи, будто из них прорастают новые ноги, а Саам, глядя на расплывавшееся красное пятно, подумал, что гадать о будущем можно не только на кофейной гуще, но и по кровавым разводам. Могила лежал, раскинув руки, словно хотел обнять свою тень, и казалось, что сейчас как ни в чём не бывало встанет, удивлённо ощупывая дыру в голове. Василиса, закрывшись руками, забилась в дальний угол машины, а у Антонова лицо стало плаксивым, как в детстве, когда ему давали подзатыльники. Он не сводил глаз с лежавшего на земле ружья, и мочки ушей у него побелели от страха.
Лютого никто не останавливал. Бандиты молча раздвинулись, пропуская его, и он, пятясь спиной вперёд, уходил всё дальше от летней веранды, на которой его жизнь раскололась, как упавшая с полки ваза. На ватных ногах он шёл через площадь, рубашка вымокла, а ужас, словно убийца, сжал горло, и Лютого вырвало, вывернув наизнанку.
Женский визг разрезал тишину, за спиной поднялись крики, словно кто-то включил звук. Обернувшись, Лютый увидел бегущих к нему бандитов и, метнувшись за угол, бросился прочь.
Покачиваясь из стороны в сторону, он брёл через дворы, и от него шарахались, принимая за пьяного. «Здравствуй, Савелий», — кивнула старуха-соседка, поставив сумки. Из вежливости он всегда интересовался её здоровьем, а в ответ долго слушал о болезнях, дурных врачах и дорогих лекарствах. Это был совместный ритуал, который не нарушался годами, но сейчас Лютый отпрянул, пряча лицо за поднятым воротником, и старуха долго смотрела ему вслед, прижав ладонь к губам.
У дома уже ждала полиция. Савелий задрал голову на окна своей квартиры, и ему казалось, что там, за глухо задёрнутыми шторами, Савелий Лютый достаёт из-под коврика ключ. Прижимая одну ногу другой, стаскивает ботинки, шаркает через длинный коридор в комнату и включает телевизор. А если он выглянет в окно, то увидит притаившегося за углом человека, который смотрит на его окна, представляя, как Савелий Лютый сейчас смотрит на него.
Патрульные машины метались по городу, словно бешеные собаки, то разбегаясь по улицам, то сбиваясь в стаю. Лютый отсиживался в подвале, считая капли, падающие с сырого потолка. В темноте кричали кошки, с улицы доносился вой патрульных машин, возбуждённые разговоры и крики. Лютый пытался собрать этот вечер в единое целое, как мозаику, но события распадались на кусочки, перемешиваясь друг с другом. Ему стало мерещиться, что он застрелил Антонова из ружья, которое принесла дочь, а бандиты нажали на курок в тот момент, когда приставили ствол к его подбородку. Лютый не мог поверить, что это произошло с ним, и, забившись в тёмный угол, как ребёнок, верил, что всё разрешится само собой.
А ночью, прижимаясь к домам, пробирался на окраину. Длинные, в пять рядов, кирпичные гаражи, протянувшиеся вдоль дороги, образовали целый город, в лабиринтах которого укрылся Лютый. Он растянулся на голой земле, пытаясь уснуть, чтобы очнуться от дурного сна.
Северина была такая хорошенькая, что красовалась даже перед кривым зеркалом. Нянечка в приюте, заливаясь пьяными слезами, не могла ею налюбоваться. У женщины не было детей, муж её бросил, и она днями и ночами дежурила на работе, пока однажды не переселилась с вещами. Баюкая каждого ребёнка, нянечка представляла его своим, выдумывала, как вынашивала и рожала в муках, так что совсем тронулась, разговаривая целыми днями со своими младенцами.
Учёба давалась Северине плохо, бросив школу, она читала по слогам, считала, загибая пальцы, и не могла понять, почему мир, как сиротский приют, в котором живут брошенные, злые дети.
— А ты красивая, — взяв за подбородок, хмыкнул бандит, вышедший из притормозившей машины. — Поедем со мной.
Северина не раз видела Саама в детском доме, где он отбирал мальчишек для банды Могилы. Своё прозвище он получил за узкие, глубоко посаженные глаза и низкорослую, кряжистую фигуру. Про него говорили, что взглядом он гнёт подковы, но, не в пример Могиле, Саам был осторожен и шёл по жизни, как кот по подоконнику. Никто не помнил, когда он появился в городе и откуда пришёл. О себе не рассказывал, отшучивался, что родился, когда взялся за нож, а взялся за нож, когда родился.
Саам отвёз Северину на городской рынок, ютившийся в бывшем автобусном парке. Пёстрые палатки жались друг к другу, одежда была развешена на верёвках, платья и костюмы трепыхались на ветру, будто танцевали. Детдомовские мальчишки крутились вокруг, но красные, одутловатые продавщицы не спускали с них глаз. Иногда они возвращались в приют с набитыми карманами, и тогда девчонки шумной стайкой окружали их, клянча подарки. Но чаще их приводил участковый, и неудачливых воришек ещё долго можно было узнать по топорщащемуся уху.
— Выбирай! — подтолкнул Саам. — И побольше!
И когда Северина показывала пальцем на понравившуюся вещь, он молча срывал её, забрасывая на плечо. Торговки смотрели им вслед, подсчитывая в уме убытки, а те, кто видел бандита издали, спешно прятали дорогие платья в сумки.
Банда Могилы собиралась в старом деревянном доме, оставшемся от первых поселенцев. Обнесённый высоким забором, он стоял посреди кирпичных домов, нависавших над ним, как сердитые взрослые над нашкодившим ребёнком.
— Да она же малолетка! — поглаживая культи, вскрикнул Коротышка, когда Саам привёл Северину.
— Я её удочерил, — отрезал Саам.
Все посмотрели на Могилу.
— Сиротки покладистые, — хмыкнул он, оглядев девушку с ног до головы. — Пусть остаётся.
Саам везде таскал её с собой, словно куклу. Сидя в машине, Северина, загибая пальцы, считала выстрелы, гадая, сколько из них попадёт в цель. А когда первый раз увидела мертвеца, не испугалась. Завернув в пакеты и перевязав верёвкой, долговязого покойника пытались затолкать в багажник, но он не помещался, и тогда бандиты бросили его на заднее сидение. Голова, с запёкшейся в волосах кровью, лежала на коленях у Саама, а ноги держала Северина, разглядывавшая начищенные до блеска ботинки.
Она поселилась в квартирке Саама и, оставаясь одна, бегала из комнаты в комнату, радуясь, что никогда больше не увидит казённые стены приюта. Примеряя роль хозяйки дома, Северина целыми днями мыла полы, стирала, украшала комнаты цветами и безделушками.
— Баба — она и есть баба, — заржал Могила, увидев скатерть в горошек и фиалки на окне. — Тринадцать ей или пятьдесят, а всё одно на уме. Смотри, нарожает тебе саамчиков…
— Да я не против, — пожал плечами бандит.
В детском доме Северина появилась только на похороны нянечки. Одним глотком опустошив бутылку, женщина, рыдая, передушила младенцев.
— Бедные вы, несчастные, чем вам жить, лучше умереть, — плакала она, сжимая детские шейки. И, поцеловав на прощанье мёртвых детей, шагнула из окна, раскинув руки, словно собиралась попасть на небо прямо из приюта.
Умерших хоронили всем городом. Пока процессия тянулась от морга до кладбища, люди останавливались у дороги, провожая в последний путь. Но нянечку похоронили тайком. Гроб поставили в коридоре приюта, и столпившиеся вокруг дети, шмыгая носами, молча смотрели на её заплаканное лицо, застывшее в болезненной гримасе. Они представляли, как нянечка качала их на руках, напевая сиплым голосом колыбельную, и думали, что никто не любил их сильнее этой страшной женщины. Северина подошла к покойнице, расцеловала в обе щёки и разрыдалась у неё на груди, а детдомовцы, подхватив её плач, хором завыли. Под вечер старшие ребята отвезли гроб на кладбище, опустили его в могилу, как когда-то нянечка бережно укладывала их в кроватку, наспех забросали землёй и поставили железный памятник без имени и фотографии.
