Мне 10 лет, и я разведена

Стучась во все двери в надежде найти человека, который меня пожалеет, я оказалась в доме Доулы, второй жены отца. Вместе с пятью детьми она жила в крошечной квартирке на первом этаже старой многоэтажки. Дом был расположен в глубине тупика, на другом конце нашей улицы. Одержимая страхом перед возвращением в Кхарджи, я поднялась по лестнице, зажимая нос, чтобы не чувствовать запах гниющих помоев, смешанный со зловонием экскрементов из общественных кабинок, предназначенных для обитателей дома. Одетая в красно-черное платье, Доула открыла дверь и встретила широкой улыбкой.

— Ya, Нуджуд! Не ожидала тебя увидеть. Проходи, чувствуй себя как дома! — сказала она.

Доула мне нравилась. У нее были смуглая кожа и длинные волосы, заплетенные в косу. Высокая и худая, Доула была красивее Omma. И никогда на меня не ругалась. Удивительно, откуда у нее было столько терпения! Нельзя сказать, что бедняжке хорошо жилось. Выданная замуж в двадцать лет — довольно поздно по здешним меркам — и практически заброшенная моим отцом, молодая женщина научилась рассчитывать только на себя. Ее старшая дочь, восьмилетняя Джахуа, была инвалидом от рождения и не могла ходить. Девочке требовался постоянный уход. Ее нервные срывы порой продолжались несколько часов. Ужасная бедность гнала Доулу на улицу, где ей приходилось побираться, чтобы заработать восемь тысяч риалов[31] на оплату квартиры и хлеб для детей. Но, несмотря на это, она всегда отличалась невероятной щедростью и добротой.

Доула пригласила меня сесть на большую соломенную кровать, занимавшую половину комнаты, рядом с маленькой печкой, на которой уже вовсю бурлила вода. Очень часто чай заменял детям Доулы молоко в бутылочках. Развешенные по стенам пластиковые сумки, которые она использовала, чтобы хранить еду, были полупустыми.

— Нуджуд, девочка моя, у тебя очень обеспокоенный вид, — нахмурилась Доула.

Я знала, что она была одним из немногих членов семьи, выступивших против моего брака, но никто не захотел ее слушать. Хотя жизнь обошлась с Доулой очень сурово, в ее сердце всегда находилась жалость к тем, кому пришлось еще хуже. Я чувствовала, что могу ей довериться и рассказать всю правду.

— Мне о многом надо с тобой поговорить… — пробормотала я.

И открыла ей то, что лежало у меня на сердце…

Чем дольше Доула слушала мою историю, тем глубже становилась складка у нее между бровей. Тетя выглядела очень огорченной. Она молча встала и подошла к печке, задумавшись. Доула налила горячего чаю в единственную кружку, которую Джахуа еще не успела разбить, и протянула ее мне. Наконец тетя собралась с духом.

— Нуджуд, — прошептала она, — если никто не желает тебя слушать, остается только пойти в суд!

— Куда?

— В суд!

В суд? В суд… Ну конечно, в суд! В моей голове тут же закружилось множество картинок. Строгие судьи в тюрбанах, вечно занятые адвокаты, мужчины в белых туниках и закутанные в покрывала женщины, которые рассказывают о проблемах в семье, кражах или наследстве. Как я раньше не подумала про суд? Я же видела его по телевизору. В каком-то сериале — мы с Хайфой тогда как раз сидели у соседей. Актеры еще говорили по-арабски не так, как в Йемене. Со странным акцентом… Вспомнила!

В сериале речь шла о Кувейте. Показывали большую комнату с белыми стенами и длинными рядами деревянных скамеек, заполненными людьми. А еще в одной сцене был фургон с решетками, на котором привезли преступников.

— В суд… — продолжает Доула. — Насколько я знаю, это единственное место, где могут помочь. Попроси отвести тебя к судье. В конце концов, он же представитель правительства! И обладает большой властью. Фактически он нам всем как крестный отец, и его долг — помогать попавшим в беду.

Доуле удалось меня убедить. С этой секунды будущее немного прояснилось. Если родители не хотят мне помогать, буду выкручиваться самостоятельно. Решено. Пойду до конца. Я была готова даже сбежать в горы, лишь бы оказаться подальше от страшной комнаты с циновкой, где живет это чудовище. Я крепко обняла Доулу и горячо ее поблагодарила.

— Нуджуд?

— Да?

— Возьми. Тебе может пригодиться.

Доула вложила мне в руку двести риалов[32]. Все, что она смогла собрать сегодня утром, когда ходила просить милостыню на соседний перекресток.

— Спасибо тебе огромное!

На следующий день я проснулась в более приподнятом настроении, чем обычно. Меня саму удивил бурлящий внутри энтузиазм. Как обычно, я умылась, прочитала молитву, растопила маленькую печь, чтобы вскипятить воду для чая. И все это время с нетерпением ждала, когда же проснется мама, теребя руками края одежды. «Нуджуд, — настойчиво твердил внутренний голос, — старайся вести себя как обычно, а не то родители что-то заподозрят».

Наконец Omma открыла глаза — немного позже, чем я рассчитывала, — встала и принялась развязывать правый уголок своего черного платка (там она хранила деньги). В этот момент появилась слабая надежда на успех. Если бы она только знала, что за мысли крутятся у меня в голове…

— Нуджуд, — сказала она, протягивая мне сто пятьдесят риалов, — сходи купи хлеба к завтраку.

— Хорошо, Omma, — послушно отозвалась я.

Я взяла деньги. Надела черное платье и повязала на голову черный платок — обычный наряд замужней женщины. Старательно закрыла за собой дверь. Окрестные улицы были еще полупустыми. Я свернула направо на первом же перекрестке и пошла к булочной, расположенной на углу. Там выпекают изумительно вкусный хлеб, который так аппетитно хрустит, когда его достают из печи. Если напрячь слух, то вдалеке можно различить песню продавца газировки — он каждый день разъезжает по кварталу на велосипеде, а тележка с товаром катится за ним по дороге.

Булочная все ближе и ближе. Уже чувствуется приятный аромат горячих хлебцев khobz. На углу собралась целая толпа женщин, выстроившихся в очередь к печи tandour. Но в последний миг я свернула и направилась к главной улице квартала. «В суд, — звучат в голове слова Доулы, — тебе остается только пойти в суд».

Стоило оказаться на главной улице, как в животе заворочался холодный червячок тревоги: а вдруг меня узнают? Что, если мимо пройдет кто-нибудь из родственников? Внутри я вся тряслась от страха. Для того чтобы защититься от посторонних взглядов, я закрыла платком почти все лицо, оставив только глаза. В первый раз niqab сослужил мне хорошую службу. Вдоль улицы в ожидании отправления выстроились автобусы. Перед бакалеей, где мы покупали пластиковые баллоны, я увидела бело-желтый шестиместный автобус. Он каждый день проезжал через квартал и высаживал пассажиров в центре города, неподалеку от площади Тахрир. «Давай, теперь все зависит только от тебя, садись в автобус!» — подбадривал меня внутренний голос. Я встала в очередь вместе с остальными пассажирами. Другие дети моего возраста держали за руку родителей. Я была единственной маленькой девочкой, стоявшей в очереди в одиночку, поэтому старалась не поднимать голову и смотреть себе под ноги, чтобы избежать ненужных вопросов. Было ощущение, что за мной наблюдают. Вдруг кто-нибудь догадается о том, что я собралась делать? Было ужасное чувство, что все мысли написаны у меня на лбу.

Вот водитель встал со своего места и открыл дверь, сдвинув ее в сторону, как занавеску. Началась давка, женщины толкали друг друга локтями, торопясь занять место в автобусе. Я быстро влилась в толпу, мечтая только об одном: поскорее уехать из своего квартала, пока родители не спохватились и не вызвали полицию. Для меня нашлось место в глубине салона, на заднем сиденье, между двумя женщинами: одна старая, другая моложе, но обе с головы до пят закутаны в покрывала. Зажатая между двумя полными телами, я старалась не смотреть в окно. На улице можно было увидеть кого-нибудь из знакомых. Нужно быть незаметной насколько это возможно. К счастью, ни одна из соседок по сиденью не стала приставать ко мне с вопросами.

Сердце забилось изо всех сил, когда мотор автобуса наконец зарычал. Я внезапно вспомнила о Фаресе, своем старшем брате. Сколько же мужества потребовалось ему для того, чтобы четыре года назад