возгласы. Ошеломленная Лабиба отдернула руку и застыла на месте: она с ужасом увидела, что родные невесты, гости и служанки с криком и воплями бросились на улицу. Невзирая на холод и дождь, невесту снова повели в баню.
Через некоторое время несчастная девушка вернулась, всхлипывая и стуча зубами. Услышав шум, родственники — мужчины — поднялись наверх, чтобы узнать, в чем дело. Женщины, родные и гости поспешили им навстречу, громко крича:
— Чтоб ее разорвало, эту Лабибу! Пусть бы она сгорела, эта Лабиба! Она дотронулась до невесты!
Лабиба, спрятавшаяся за спины певиц, слышала все это. Она дрожала от страха и потихоньку повторяла стих о престоле[34], время от времени украдкой выглядывая, чтобы посмотреть, не утихло ли возмущение хозяев дома. Хватая за руку то одну, то другую подругу, она шептала:
— Придвинься ко мне поближе, Нагия. Сделай милость, спрячь меня, Нагия. Поддержи меня, Сельма, пожалей меня. Выкупите мою душу, детки. О господин мой, Абу-с-Сууд, сотвори чудо! Полдюжины свечей за тебя поставлю, лишь бы нам выбраться отсюда живыми.
Сельма старалась ее успокоить, хотя сама была так же напугана, и шепотом бормотала:
— Аллах, Аллах! Что же они теперь с нами сделают?
— Вероятно, окунут и нас в свое паршивое корыто, — сказала Нагия, а Сельма воскликнула, стуча зубами:
— О покровитель! О Аллах! Мы-то тут при чем!
Сумятица понемногу улеглась, и устроители свадьбы, видимо, решили продолжать торжество. Все успокоились и предложили госпоже Лабибе начать концерт. Чтобы заставить присутствующих поскорее забыть о своем проступке, Шахла сочла за лучшее сейчас же исполнить их желание. Она приказала певицам взять инструменты, быстро шепнула Нагии: «Настрой лютню на хиджазский лад»[35], и громко запела песню «Коварство хулителей». Но кончив вступление, она услышала, что певицы тревожно переговариваются. До нее донесся голос Сельмы:
— Аллах, Аллах! О госпожа Шахла! О египтянка! О та, кого слушают цари!
И, нагнувшись к Лабибе, она сказала вполголоса:
— Аллах, Аллах! Это ведь нишаз.
Шахла сердито обернулась.
— Что с тобой, девушка? — спросила она, но сейчас же поняла, что от страха и смятения ошиблась и задела не на тот лад. Шахла успокоилась и даже улыбнулась.
— Ну что же теперь поделаешь! Это хозяева виноваты, они сбили меня с толку. Пойте, детки, пойте, как выйдет, лишь бы все кончилось благополучно. Пусть получают свое «Коварство хулителей», только бы нам отсюда выбраться!
Среди воспоминаний детства особое место занимала одна ночь, которую Мухсин никогда не забудет. Хотя он был еще совсем малышом, она неизгладимо врезалась в его память.
Однажды хаджи Ахмед аль-Мутайиб предложил госпоже Шахле выступить на богатой свадьбе. Он всячески превозносил щедрость и знатность хозяев дома и рекомендовал Лабибе получше подготовиться.
На ансамбль это приглашение произвело сильное впечатление. Все принялись за дело: репетировали, настраивали инструменты, готовили яркие наряды, уборы и косметику: притирания, духи, сурьму для ресниц, палочки для бровей. В мгновение ока весь дом наполнился шумом, радостью, весельем.
Лишь один человек был печален и грустно смотрел на всех, предчувствуя, что его надеждам не суждено осуществиться. То был маленький Мухсин. Уныло стоял он у стены, поняв, что гнался за несбыточной мечтой. Он вовсе не участник ансамбля и никогда им не был. Певицы собираются уехать без него, они не нуждаются в его услугах, он им не нужен. Вот его подруги, Хафзия, Нагия, Сельма, все они заняты только собой, не думают о нем и в эту минуту даже не помнят о его существовании.
Мухсин не сводил умоляющего взгляда с наряжавшейся перед зеркалом Лабибы. Но, поглощенная своими делами, она тоже не думала о нем. Она его забыла.
Мальчик жестоко страдал от мысли, что всеми покинут. Он разразился слезами и, топая ногами, закричал:
— Возьмите меня с собой! Я тоже поеду!
Но мать не соглашалась его отпустить.
Мухсин пришел в ярость и совсем разбушевался. Шахла и певицы тщетно пытались его успокоить. Но он решил во что бы то ни стало ехать с ними и гневно кричал:
— Поеду! Поеду! Хочу ехать! Хочу посмотреть свадьбу! Я никогда не был на свадьбе!
Шахла слегка подсмеивалась над ним, но в конце концов сжалилась. Подойдя к мальчику, она ласково шепнула, что постарается уговорить его мать отменить свое запрещение.
Мухсин тотчас же успокоился и устремил на нее взгляд, полный благодарности и надежды. Он знал, что его мать не откажет певице, которая после многолетней дружбы стала как бы членом семьи и пользовалась ее полным доверием.
— Не беспокойся за него, когда он со мной, — говорила Шахла. — Я не спущу с него глаз. Пусть едет, раз ему так хочется.
И Лабибе удалось убедить мать Мухсина. Та немного поколебалась, но, уступая настояниям Шахлы, в конце концов согласилась и отпустила сына.
Мухсин подслушивал за дверью, и сердце его трепетало от страха и надежды. Как только он понял, что мать дала разрешение, он с радостными воплями стал носиться по всему дому, требуя свой новый костюм и сообщая каждому встречному, и служанкам и певицам, что тоже едет на свадьбу.
В глубине своего маленького сердца он сохранил к Шахле чувство, сильнее простой благодарности, глубокое чувство, которого он тогда еще не понимал.
Когда экипаж с ансамблем остановился перед домом, в котором происходила свадебная церемония, уже наступил вечер. Напротив дома была выстроена большая беседка, освещенная светильниками и лампами, разукрашенная треугольными и квадратными флажками, красными, желтыми, зелеными. По обеим сторонам дороги, ведущей к дому, стояли прямые ряды газовых фонарей, делая ее чем-то похожей на аллею сфинксов около карнакского храма.
В беседке на стульях, скамейках и деревянных табуретках сидели многочисленные гости, имена которых были известны одному лишь Аллаху. Даже устроители свадьбы не разделяли его осведомленности. Лишь немногие из присутствующих получили приглашение, большинство же пригласили себя сами и не имели представления даже об имени невесты.
Официанты и лакеи в черных фраках сновали среди собравшихся, разнося на огромных подносах бокалы розового шербета. Гости протягивали руки к угощению, стараясь поскорее урвать свою долю.
В углу беседки устроился военный оркестр. Барабаны, флейты и медные трубы оглушали присутствующих на этом великолепном торжестве.
Как только певицы подъехали к дому, в толпе поднялось необычайное волнение. Два лакея бросились к экипажу, чтобы помочь «знаменитой госпоже» выйти.
Торжественной, величавой поступью, сверкая своими уборами и драгоценностями, из экипажа вышла Шахла. Золотые ожерелья, звенящие ножные браслеты и шелковое платье, расшитое золотыми нитками и блестками, — все сверкало на ней в ярком свете ламп, словно то была не женщина, а спустившаяся на землю ослепительная звезда.
Госпожа Шахла подобрала полы изара и тщательно закуталась в него. Оглянувшись на участниц ансамбля, она велела им следовать за собой. Певицы взяли свои инструменты, и, горделиво покачиваясь, госпожа Шахла направилась к дому. За нею шел маленький Мухсин в нарядном праздничном костюме.
Заметив, что все его подруги несут инструменты: Нагия — лютню, Хафиза — барабан-дарбуку, Сельма — бубен, Мухсин готов был расплакаться: он тоже желает нести какой-нибудь инструмент! Разве он не такой же музыкант, как они все?
