была только одна рана. Все свидетели утверждали, что слыхали один выстрел. Зачем же этому человеку лгать? Непонятно! И, отложив разбор дела по существу, мы занялись вопросом о выстрелах. Сколько их было? Два или один? Я снова опросил присутствующих, и снова все показали:
— Один выстрел, бек[70].
— А ты сколько слышал? — спрашиваю гафира.
— Два выстрела, бек.
— Так ли?
— Два выстрела, бек.
В таких случаях трудно и неприятно вести следствие. Когда лжет обвиняемый — это его естественное право, и я никогда не тешил себя надеждой, что кто-нибудь из обвиняемых в чем-то признается. Но что заставляет свидетеля скрывать истину, вызывать сомнения и путать дело?
Следствие безнадежно зашло в тупик. Никто не знал преступника. Никого не подозревали. У пострадавшего была в деревне только больная, хромая, почти слепая мать, настолько дряхлая, что она уже не могла говорить, да маленький ребенок. Жена умерла два года назад. С ребенком ведь тоже не поговоришь! Никто не знал, была ли у этого крестьянина с кем-нибудь вражда, которая могла бы привести к преступлению. Не мог же сам шайтан вылезти из ада и застрелить беднягу?
Никто ничего не знал. Все было именно так, как я и предполагал, когда получил донесение. Безнадежное, мертвое дело, и мое расследование не оживит его. Если свидетели не говорят правды, а жители деревни не хотят мне помочь, то и никакие протоколы не помогут раскрыть это преступление, даже в будущем.
Пришла очередь давать показания старосте. Он принес присягу, и допрос начался, но дело не продвинулось ни на шаг, и мы все еще топтались на месте. Вдруг в комнате раздался храп, заглушивший все голоса. Я обернулся к мамуру, слегка прикорнувшему на диване. Староста с моего разрешения подошел к нему и осторожно разбудил.
— Пожалуйте, бек, прилягте на постель. — И он с великим почтением и осторожностью повел мамура в другую комнату.
Вернувшись ко мне, староста продолжал свои показания на официальном языке должностного лица. Манера говорить и язык всех старост почти не отличают их друг от друга. Во всяком случае, от их разговоров нет ни вреда, ни пользы. Он спокойно изложил случившееся. Едва господин староста поставил корявую, словно след куриной лапы, подпись под своими показаниями, как дверь соседней комнаты распахнулась и в ней появился мамур. Он почесывался и что-то брезгливо стряхивал пальцами со своего мундира.
— Постель! Не приведи Аллах! Это ты, староста, ты? — загрохотал он.
Поняв, что случилось, и посмеиваясь про себя, я притворился погруженным в дело и не поднимал головы от бумаг. Мамур уселся на свое место, и было ясно, что сон окончательно покинул его. Он крикнул старосте:
— Эй, ты, принеси-ка нам кофе! И свари его как следует! Заклинаю тебя твоими глазами!
Он спросил меня:
— Ну как, дело в петле?
Ему не терпелось узнать, как идет расследование, есть ли у него надежда отправить обвиняемого на виселицу. Я ответил тихо, не глядя на него, как бы разговаривая сам с собой:
— Нет, дело в постели!
Неожиданно мамур вскочил, словно нашел ключ к разгадке тайны, и крикнул:
— Шейх Усфур!
Из темного угла комнаты показалась голова этого странного человека. Он поднял свой зеленый скипетр, как бы говоря: «Здесь!»
— Что ты скажешь, шейх Усфур?
Мне стало не по себе. Не хватало еще советоваться во время следствия с полоумными! Я многозначительно посмотрел на мамура. Он подошел ко мне и сказал:
— Шейх Усфур почти святой. Однажды он нашел ружье, спрятанное преступником на дне канала!
— Господин мамур, вместо того чтобы допрашивать шейха Усфура или шейха Тартура, потрудитесь отправиться с вашим помощником и солдатами в деревню и обыскать там дома подозрительных лиц!
Мамур тотчас гаркнул:
— Господин помощник!
Помощник вошел в комнату. Он слышал мои слова и вручил своему начальнику протокол обыска в одном экземпляре.
— Обыск уже произведен, эфенди!
Не читая протокола, мамур сунул его мне. Я пробежал глазами многословный текст и остановился на привычной фразе: «…Оружия или чего-либо запрещенного не обнаружено».
Сделав внизу пометку: «Приобщить к делу», — я задумался, опустив голову на руки. Что еще можно предпринять при создавшемся положении? Кого допросить, чтобы протокол разбух хотя бы до двадцати страниц?
Мне хорошо запомнились слова начальника следственного отдела. Однажды, принимая от меня протокол в десять страниц, он спросил: «Правонарушение? Проступок?» Когда же я объяснил, что дело идет об убийстве, он удивленно воскликнул:
— Дело об убийстве, а протокол всего в десять страниц! Убийство человека! Убийство человека на десяти страницах?
Я возразил ему:
— Но ведь нам удалось задержать преступника при помощи этого ничтожного количества страниц.
Однако он не обратил на мои слова никакого внимания и продолжал оценивать протокол со своей точки зрения, взвешивая его на руке:
— Кто же поверит, что это протокол об убийстве человека?!
Тогда я заверил его:
— Если пожелает Аллах, в дальнейшем мы будем придерживаться требуемого веса.
Пока я сидел задумавшись, все это воскресло в моей памяти. Вдруг в зале раздался голос Усфура. Полоумный шейх пел:
Я не рассердился и не прогнал шейха, хотя своим пением он проявил неуважение к следствию. Я задумался над словами песни, а вдруг в них есть какой-нибудь смысл. Собственно говоря, внимание мое привлекло слово «женщины». Уж не хотел ли он сказать, что виновных надо искать не среди мужчин, а среди женщин? Но кого же именно? Пока нет никаких указаний на участие женщин. Пострадавший после смерти жены жил один. У него никого нет, кроме старухи матери, которую вряд ли можно считать женщиной. Нет, Усфур не соображает, что говорит. Этот безумный старик явно из породы попугаев. Повторяет слова бессмысленной песенки. Однако подожди, не торопись! У жертвы преступления есть ребенок. Разве больная, дряхлая старуха может нянчить ребенка?
— Эй, староста, сюда!
И я задаю старосте этот вопрос.
— Ребенка нянчит девочка, — глупо ухмыляясь, отвечает староста.
— Какая девочка?
— Сестра его умершей жены.
