— Эй, уста! Шхата! — громко крикнул Селим-эфенди. Медленным, полным наигранного достоинства жестом положил он на столик чубук кальяна и принялся подкручивать свои нафабренные офицерские усы, стремясь придать себе вид значительного лица, пользующегося всеобщим почетом и уважением. Время от времени он украдкой поглядывал на окно дома доктора Хильми, забранное деревянной решеткой. Такие окна часто видишь в богоугодных заведениях на улице аль-Халиг.
Убедившись, что хаджи[18] Шхата не откликнулся на его призыв, Селим-эфенди быстро повернул свою непокрытую, благоухающую всевозможными помадами голову и посмотрел на кофейню. Было раннее утро, но солнце уже сильно припекало. Однако Селим, восседавший на своем обычном месте перед кофейней, не обращал на жару никакого внимания: он даже снял феску и положил ее на стул. Тем не менее он поминутно вынимал из-за рукава дешевый шелковый платок и театральным жестом вытирал лоб, стараясь не испортить прически и не коснуться кончиков вытянутых в стрелку усов.
Юзбаши Селим-эфенди позвал еще раз:
— Эй, уста! Шхата!
Но уста Шхата, по-видимому, не слышал его. В кофейне стоял оглушительный шум, и отдельные голоса терялись в хохоте, кашле, криках и сморканье.
Посетители уста Шхаты были люди совсем иного сорта, чем Селим-эфенди, не только по должности и положению, но и по своим вкусам, темпераменту, поведению. Селим сидел один перед кофейней, занятый своими переживаниями и сладостными грезами, а гости внутри помещения так шумели и кричали, что дрожали стены. Они всегда так себя ведут, эти клиенты уста Шхаты! Все они между собой знакомы и все являются в эту маленькую кофейню в одно и то же время, чтобы выполнить священный долг — долг провести время весело и беззаботно. У этих людей нет иного дела, они как бы созданы только для смеха и всю свою жизнь развлекаются, заливаясь громким хохотом между затяжкой из кальяна и глотком черного кофе без сахара.
Ежедневно толпятся они здесь вокруг какого-нибудь приятеля, особенно бойкого на язык. Они не спускают с него глаз, и как только «великий шут» скажет слово, все валятся с ног, задыхаясь от крика и хохота, независимо от того, есть ли какой-нибудь смысл в том, что он сказал, словно хохот и крик доставляют им высшее наслаждение. Уста Шхата и его подручные снуют между посетителями, разнося напитки, и тоже смеются, часто сами не зная чему. Кажется, что они заразились той же болезнью и нарочно усиливают шум и сумятицу, разжигая страсти. Уста Шхата поминутно хлопает в ладоши и бросает в толпу своих клиентов отрывистые восклицания, стараясь всех перекричать.
— Свидетельствуйте, что Аллах единый бог! Кто молится о пророке, тот получит прибыль!
Но его голос тонет в криках посетителей: «Официант! Рюмку кишмишевой!» — и резком стуке игральных костей, с силой бросаемых на столик в углу помещения.
— Две четверки! Шесть и четыре!
Однако громче всех кричит «великий шут» со своими почитателями. Он стоит точно божество, окруженное идолопоклонниками, всем распоряжается и вопит:
— Послушай-ка, эй ты там!
«Тсс! Слушайте!» — раздаются голоса, и «шут» начинает говорить, чередуя прибаутки с пением куплетов. Вполголоса сообщает он окружающим его друзьям о случившемся с ним происшествии или рассказывает что-нибудь интимное и вдруг, без предупреждения, возвышает голос:
— Семь наполненных колодцев не потушат моего огня…
— Аллах! — восклицают все.
— Семь наполненных колодцев не…
Мимо проходит с подносом Шхата. Певец умолкает и, вдруг обращаясь к приятелям, громко заканчивает:
— Семь наполненных колодцев не… отмоют лица хозяина Шхаты!
— Ха-ха-ха! — гогочут слушатели на мотив песни. Они смеются, пока у них не пересохнет в горле или рассказчик не велит им замолчать. Хозяин Шхата не обижается и хохочет вместе со всеми. Он укоризненно и в то же время с восторгом смотрит на «великого шута».
— Хватит уж, хватит, хаджи Хасан, — урезонивает Шхата и снова пускается в путь со своим подносом.
— Я здесь! Я здесь! — кричит уста Шхата, вдруг услышав призыв с улицы. Он спешит туда, но натыкается на стул, и все его чашки летят на голову кому-то из посетителей. Наклонившись, Шхата подбирает с пола осколки и, не обращая внимания на посетителя, по халату которого растекается жидкость, говорит себе в утешение: «Молись о пророке — наживешь!»
— Что наживу? — ворчит посетитель, вытирая лицо полой халата. — Нельзя ли поосторожней!
Шхата поднимает голову.
— Молись за отца Фатимы[19], — говорит он. — Клянусь тем, кто тебя сотворил, это кишмишевая, а чем плоха кишмишевая? Она лучше святой воды.
Все заливаются, хохочут, долго, бесконечно, точно одержимые. Да кто знает, не одержимые ли они? Или это просто бездельники, для которых посмеяться — блаженство?
Терпение Селима истощилось. Он решительно подошел к кофейне, украдкой поглядывая на окно доктора Хильми, и громоподобно хлопая в свои огромные ладоши, закричал:
— Эй, уста Шхата! В чем дело? Уста Шхата! Ты оглох?
Прошло несколько секунд, и из кофейни неторопливой рысцой выбежал ее хозяин, повторяя: «Я здесь! Я здесь!» Увидев Селима-эфенди, он поспешно бросился к нему.
— Его сиятельство бек! Ваш слуга! — И он почтительно остановился перед элегантным посетителем.
Селиму, по-видимому, нравилась его смиренная поза, поэтому он не сказал ему сразу, чего хочет, а заставил постоять. Юзбаши наслаждался оказываемым ему почетом. Покручивая усы, он не забывал поглядывать на заветное окно. Наконец исполненным величия тоном он небрежно, как подобает человеку с положением, произнес, указывая на кальян:
— Уголек! Быстро! — и снова украдкой взглянул на окно.
Потом он повелительно сказал Шхате:
— Ты все еще здесь? Я же сказал: быстро!
Уста Шхата подобострастно приложил руку к голове, повязанной вместо чалмы грязной тряпкой.
— Аллах милостивый, бек! Приказания вашего сиятельства у меня в голове.
Он повернулся, чтобы принести уголек, но Селим-эфенди остановил его и торжественно произнес, не сводя глаз с окна:
— Разве ты не знаешь, кто я, уста Шхата? Пусть тебя не обманывает то, что я в штатском.
— Знаю, знаю! — поспешно ответил Шхата. — Именитый, знатный, благородный господин. Да умножит Аллах вам свои милости и да благословит вас!
И он направился к дверям кофейни, крича:
— Уголек для кальяна, на улицу!
Когда Шхата ушел, Селим вернулся на свое место. Он сунул кончик чубука в рот, поднял голову и выпустил дым в воздух, теперь уже открыто глядя на окно дома доктора Хильми. Но, взглянув, он сейчас же разочарованно отвел взор: в окне не было видно даже человеческой тени.
Наконец Селиму это надоело, он огорченно вздохнул и с досадой что-то пробормотал. Его разморило от жары, и он начал зевать. Вот уже три часа сидит он около кофейни, почти не двигаясь, огромный, тучный, похожий на кипу хлопка. Сколько раз тщетно посматривал он на окно, сколько раз оглушительно хлопал в ладоши, властно подзывая Шхату и официантов, как подобает важному лицу.
Селим командовал не только хозяином кофейни и его штатом. Не забыл он и чистильщика обуви, уже давно расхаживавшего по улице.
— Эй, пойди сюда, почисти мне башмаки, — повелительно крикнул он и добавил, протягивая чистильщику ногу: — Отполируй хорошенько. Разве ты не знаешь, кто я?
Заметив газетчика, он не пропустил и его.
