или положение его настолько ухудшится, что мы никогда не сможем вырвать из его уст тайну преступления.
В больнице мы потребовали главного врача. Нам сказали, что он в операционной, и мы направились туда. По пути нам попадались носилки на колесиках и операционные тележки, похожие на тележки носильщиков на больших станциях. В комнате перед операционной стояли стерилизаторы, от которых шел пар. Сновали санитары в белых халатах, увозя людей на своих тележках… в небытие. Они спокойно и деловито входили в операционную или выходили из этого страшного зала, их равнодушные лица были безучастны и к смерти и к жизни.
Я остановился, какие-то обрывки мыслей блуждали в моей голове, мне казалось, что я стою на станции в ожидании поезда… В самом деле, разве это не станция, откуда больной отправляется в иной мир?..
Я посмотрел в окно, взор мой случайно упал на большую входную дверь в больницу. Я увидел сторожа, который пытался отогнать толпу собравшихся у входа женщин в черных платьях и синих накидках. Слышались тревожные голоса, сдержанные рыдания. Я понял, что женщины ждут, когда сторож выдаст им труп умершего. Из больницы ежедневно выносили один или два трупа. За дверью их подстерегало горю, страшное, синее, с когтями, выпачкаными глиной и землей…
Из операционной вышел санитар с ведром, наполненным какими-то кровавыми кусками, похожими на внутренности животного. Заметив мой пристальный взгляд, санитар пояснил, что только что кончилась операция и больная лежит еще на операционном столе под наркозом. Я окаменел. Мамур потребовал от моего имени немедленного свидания с главным врачом. Санитар ушел, но скоро вернулся и распахнул перед нами дверь в операционную. Собравшись с духом, я вместе с мамуром и секретарем вошел в эту страшную комнату. Главный врач в белом халате встретил меня улыбкой. Он стоял, склонившись над операционным столом, на котором лежало что-то бесформенное. Рукава его халата были засучены, в руке он держал инструмент, напоминающий щипцы… Врача окружали какие-то люди, совсем не похожие на врачей. По их костюмам я безошибочно угадал в них знатных лиц — вероятно, это были друзья главного врача. Подойдя поближе, я взглянул на операционный стол. Там лежала девушка. На ее теле зиял разрез, тянувшийся от груди до нижней части живота. Своим инструментом врач стягивал разрезанную кожу и скреплял ее чем-то вроде маленьких гвоздиков. Он проделывал это с поразительной быстротой, не переставая беседовать с друзьями и отпускать шутки. Легкостью своих движений он напоминал фокусника, демонстрирующего ловкость рук и виртуозность своей работы. Я посмотрел на бледное лицо девушки, оно казалось мертвым. Взгляд мой скользнул по ее животу, и я увидел кожу, унизанную длинным рядом гвоздиков. Словно кожа ботинка в руках сапожника! У меня закружилась голова. Чтобы не упасть, я облокотился на край операционного стола. Заметив, что я сильно побледнел, врач оставил больную и с тревогой посмотрел на меня.
— Я жду вас, доктор, после операции, — пробормотал я слабым голосом и поспешно вышел из операционной.
Мамур спросил, что со мной случилось, но я ничего не мог объяснить. На своем веку я видел немало вскрытых трупов и вспоротых животов, такие картины меня нисколько не волновали. Ведь то были мертвые тела, тела без всяких признаков жизни. Может быть, меня так потрясло то, что с живым человеком обращаются, как с неодушевленным предметом? Или же мне стало дурно от запаха хлороформа, пропитавшего воздух операционной?
Свежий воздух вернул мне силы.
По распоряжению старшего санитара нам подали кофе в кабинет главного врача, и мы стали ждать. Врач скоро пришел и любезно провел нас в палату к пострадавшему.
Мы шли по коридорам, сплошь заставленным кроватями — видно, не хватало палат, чтобы вместить всех этих несчастных. Здесь лежали выздоравливающие. Это были бедные крестьяне, те, что носят грубые синие плащи. Они жадно ели похлебку из маленьких алюминиевых чашек и смотрели на нас, на главного врача, как обезьяны в зоологическом саду смотрят на сторожей, сопровождающих знатных посетителей.
Мы подошли к постели Камар ад-Дауля. Он лежал неподвижно. Врач снял со спинки кровати карточку с историей болезни и прочел нам диагноз. Не проявив к нему на этот раз должного интереса, я спросил:
— Можем мы его сейчас допросить?
Врач спокойно ответил:
— Полагаю, что можете, если это не займет много времени.
Он наклонился к пострадавшему и тихонько позвал его. Раненый открыл тусклые, лишенные блеска глаза. Его взгляд блуждал — казалось, он ничего не видит. Я приблизился к кровати и спросил:
— Камар ад-Дауля! Кто в тебя стрелял?
Он молчал. Я повторил свой вопрос. Губы больного зашевелились, но он ничего не произнес. Я упорно продолжал добиваться ответа. Сделав над собой усилие, больной наконец прошептал:
— Рим!
Я был потрясен. Оглянувшись, я увидел, что мамур и секретарь тоже удивлены и заинтересованы. Пристально вглядываясь в лицо пострадавшего, я сказал:
— Объясни, что ты хочешь сказать, Камар!
Но он не ответил.
— Ты хочешь сказать, что Рим сама…
Больной не шевелился…
— Камар Альван, говори же! Ты должен говорить. Одно только слово! Кто? Кто в тебя стрелял?..
Но мы требовали невозможного. Он закрыл глаза, на лбу его выступил пот. Врач взял меня за руку и отвел в сторону:
— Довольно!
Я в отчаянии посмотрел на мамура:
— Довольно?
Да разве мы чего-нибудь добились? До того, как мы вошли в эту комнату, дело казалось нам яснее, чем сейчас. Имя, которое после таких усилий прошептали запекшиеся губы Камара… Лучше бы он не произносил его!..
14 октября…
Мамур ушел по делам, а я вернулся в свой кабинет. Узнав о моем возвращении, пришел помощник. Бедняга очень обрадовался, но все-таки упрекнул меня, что я не взял его ночью на расследование. И правда, я совсем про него забыл, забыл обо всем, желая во что бы то ни стало вытащить в эту ночь мамура из дома. Да и происшествие-то было пустяковым. Пользу оно принесло только желудку господина мамура, а вред — карману старосты. Тяжеленько приходится этим старостам, иногда мне их даже жалко.
Вошел хаджи[88] Хамис, прислуживающий в здании суда. Попросив у него стакан жидкого чаю, я повернулся к помощнику, которому не терпелось поговорить. Он говорил, лишь бы говорить, словно изголодался по человеческому голосу. Пока меня здесь не было, молодой человек в одиночестве чуть не умер.
Оказывается, провинция уже успела ему наскучить. Ведь в маркезе нет даже приличного кафе, куда мог бы заглянуть вот такой юноша. Разве только лавка бакалейщика — грека Танаши, перед которой расположились два деревянных столика да два плетеных стула. Жители прозвали эту лавку кабачком. Но и грек Танаши давно уже разгуливает в крестьянском джильбабе, и ничто, кроме цвета волос и глаз, не напоминает в нем европейца. Куда же ходить, где коротать время молодому человеку, только что приехавшему из сверкающей огнями, шумной и веселой столицы.
Теперь перед ним жалкий городишко: несколько домов, готовых вот-вот развалиться, да крытые стеблями хлопка и кукурузы глиняные норы, в которых прозябают феллахи. Смотришь на скопище вот таких лачуг в деревнях или на одинокие хижины среди полей, на бурую глину и навоз, которыми обмазаны их
