забыл, собственное прошлое занавесил нежеланием помнить и оторвал себя от Алины, хотя не хотел этого делать.
Я знал, что должен что-то вспомнить, но вспомнить ничего не мог и сказал об этом.
– Вот оно что, – протянула Алина и провела ладонью по моей щеке. – Значит, все только начинается, а я-то думала…
– Что ты думала? – спросил я, ощущая ответ, потому что ответить на этот вопрос мог и сам: я думала, что испытания наши закончились, раз мы нашли друг друга, а на самом деле все только начинается, потому что соответствие хотя и достигнуто, но еще не пришло в соединение, и произошло это потому, что образ Валеры так некстати возник между нами.
Некстати… Нет, конечно. Валера должен был встать меж нами и должен был умереть, и следователь тоже не просто так, мы не могли без него… что?
Стать собой.
Я наклонился и принялся натягивать на ноги тугие – минимум на два размера меньше, чем нужно – туфли. Не я предписал себе роль, но мне придется доиграть ее до конца.
Глава тринадцатая
Туфли действительно жали, хотя и вполне терпимо. Я успел их разносить, купив еще года два назад, однако надевал редко – на официальные мероприятия, дни рождения знакомых и театральные премьеры, коих за это время посетил ровно три раза – и потому чувствовал себя в этой обуви не вполне комфортно. Я вообще не понимал, зачем нацепил именно эту пару, не зная, как долго придется ходить.
Я не понимал, кроме того, почему мысли мои оказались заняты какой-то паршивой обувью, когда думать мне нужно было о другом и для начала – о том, что со мной и Алиной происходит, и где я оказался, надев туфли – не те, что были на ногах сейчас, а те, что расшнуровала мне Алина и что неимоверно – до слез – жали и мучили.
Я стоял на песчаном пляже, и, по идее, в нескольких метрах от меня должна была находиться береговая линия. Ее и сейчас легко было различить, но море почему-то мгновенно отступило, оставив лишь влажный песок и блестящие камни, еще минуту назад находившиеся под водой и не успевшие просохнуть в жарких лучах вечернего солнца. Впрочем, солнце с таким же успехом могло быть и утренним – оно стояло низко над горизонтом в той стороне, которую я сам для себя определил как морскую, и лишь потому решил, что сейчас вечер: в Израиле солнце опускалось в море, а поднималось со стороны гор, я привык к этому, море для меня ассоциировалось с западом.
Вечер или утро – какая разница? Я был на пляже один, во все стороны тянулся белый песок, никаких следов цивилизации, и там, где в Тель-Авиве взгляд наталкивался на белые каменные фонтаны отелей, тоже тянулся песок до самого горизонта, и единственным, что создавало хоть какое-то разнообразие в абсолютно безжизненном пейзаже, были странные следы, четко отпечатавшиеся на песке бесконечного пляжа. Следы тянулись вдоль кромки бывшего прибоя и были похожи на отпечатки огромных ботинок – правый, левый, правый, левый, – будто здесь прогуливался гигант ростом с отель «Дан-Панорама». Прошел он с юга на север – если, конечно, в стороне бывшего моря находился именно запад.
Я тоже направился в ту сторону, туфли немедленно заполнились песком, но мне в голову не приходило снять обувь – она стала непременной принадлежностью моего туалета, почему-то я знал, что только обутый могу передвигаться в этом мире. Если вообще имело смысл куда-то передвигаться.
Когда человек находится в состоянии шока, он все делает автоматически, не думая, время для него теряет направленность, стрела времени, будто стрелка компаса в районе магнитной аномалии, беспорядочно вращается, устремляясь то в будущее, то в прошлое, то вообще в какое-то никем не представимое настоящее, которого на самом деле и не было вовсе. Себя воспринимаешь плохо или не воспринимаешь вообще, и весь мир, не имея верной ориентации во времени, тоже кажется не настоящим, нарисованным, придуманным и ненужным.
Я шел, зачерпывая песок, и если бы на моем пути появился кто-то, дернул меня за рукав и спросил «Эй, ты куда идешь?», я не только не нашелся бы с ответом, я бы и самого спрашивавшего воспринял как деталь пейзажа, которую нужно обойти, чтобы продолжить движение. Зачем?
Не спрашивать меня нужно было, а влепить пощечину или вколоть препарат, выводящий из шокового состояния. Однако ни то, ни другое сделать никто не мог, и я шел, как робот, и остановился, когда солнце упало, наконец, за влажный от впитанного моря горизонт, а на небе, будто по сигналу с далекого пульта, вспыхнули звезды.
Тут и во мне будто что-то переключили. «Алина», – только и сумел выдохнуть я и повалился на песок. Песчинки сразу облепили мне лицо, проникли в ноздри, мне уже было знакомо это ощущение, и должно быть именно оно вернуло мне способность осознавать себя и рассуждать – не здраво, конечно, но хотя бы на уровне попыток понять и оценить произошедшее.
Я был уверен, что мир, окружавший меня, – реальность, а не плод фантазии. Мне не нужно было щипать себя или считать до сотни – туфли все еще жали, и одно это создавало непередаваемое и острое ощущение реальности.
Я был в своей квартире, но что-то изменилось в мире (или во мне?), и я оказался здесь. А до того я был в Москве, пытался спасти Алину от обвинения в убийстве – почему я тогда не думал о том, что все происходившее физически невозможно? Только потому, что Москва была такая, какой я ее знал сам, мне было страшно, но шока не возникло. А здесь…
Я никогда не вернусь! Не знаю, где я, но мне никогда не вернуться обратно.
Эта очевидная мысль лениво шевельнулась и свернулась кольцом в моем сознании. Кольцо повторяло себя: не вернусь, не вернусь, не вернусь…
На двадцатом обороте включился голод и следом – жажда. Ужасно захотелось пить, а в желудке возникло ноющее ощущение пустоты.
Я сел на песке, поджав под себя ноги, и посмотрел на звезды. Мои познания в астрономии были невелики, но Большую Медведицу я мог бы отыскать легко. И Орион. А еще Кассиопею – перевернутую и скособоченную букву М. Ничего похожего на эти знакомые очертания я в небе не обнаружил, из чего неминуемо следовало, что я не на Земле.
А если так, то почему я легко дышал и даже ощущал очень слабый запах нефти – будто в Баку, где сначала погружаешься в воздух, будто в воду, тонешь в нем, и возникает желание выплыть, но через минуту легкие привыкают, и запах исчезает, хотя и остается в то же время…
Все пропало. Алина там, я здесь. Неважно почему. Неважно как. Важно, что мы не вместе. И совершенно ясно, что это не случайно. Кому-то было нужно, чтобы я не мог прийти Алине на помощь. А она не могла прийти на помощь мне. Потому что вдвоем мы – одно. А врозь мы просто две фишки на игровом поле судьбы.
И если так (а это было так!), то все равно, куда идти. Можно не идти никуда. Даже нужно никуда не идти – если мы всего лишь фишки, пусть игроки передвигают другие фигуры, я подожду.
Господи, где здесь вода? Я не йог, не могу прожить без воды, и хотя бы ради того, чтобы найти оазис, нужно встать и идти… куда? Прочь от береговой линии, это ясно, потому что пресной воды не найти там, где еще недавно бушевал прибой.
Если бушевал, конечно.
Я был один, я хотел пить и есть, я хотел вернуться, хотел быть с Алиной, хотел понять, что же все-таки происходило с нами. Я все это хотел – и ничего не мог.
Кроме одного – встать и пойти. Да, я фишка, и кто-то передвигает меня по игровому полю. Но я пойду не туда, куда меня хотят передвинуть. Не пойду я туда, и все тут!
В жизни своей я не так уж часто совершал поступки, которые были предопределены не обстоятельствами, а моими собственными желаниями, зависевшими исключительно от моего внутреннего состояния. В лабораторию я попал потому, что сошлись несколько обстоятельств: в Пермском институте физики, куда я попал по распределению, не оказалось для меня места («Да, заказывали специалиста, но обстоятельства изменились, готовы дать вам открепление»), а в первый отдел моего родного факультета столь же неожиданно поступил запрос на молодого техника-физика без определенной специализации, но с развитой научной фантазией. Странное было предложение, в первом отделе его не сразу и поняли, а тут подвернулся я, вернувшись из Перми в состоянии легкой эйфории от нежданного избавления. «Пойдете?» – спросил меня вечно поддатый Андрей Степанович, отставной подполковник, сидевший в своем
