устраивает. И потому ты не поедешь к Хруцкому и не предложишь ему свой цикл статей о пирамидах.
Я и думать забыл об этом цикле, а Лика помнила и, похоже, думала о моих словах, сказанных… когда же я их сказал?.. Ну да, третьего дня, точнее – вечера, когда мы лежали рядышком, умиротворенные и благостные, горел только ночник, по радио станция «Вся музыка» передавала скрипичные сонаты Моцарта, и я сказал, что закончил, наконец, давно задуманный цикл статей о тайнах пирамид – не только египетских, но и майя, а также других племен и народов. Закончил, и теперь нужно подумать, кому предложить этот труд.
«Хруцкому в «Новости», – потянувшись, сказала тогда Лика. – У них есть рубрика «Тайны и открытия».
«Он мне неприятен, как личность», – пробормотал я.
«При чем здесь его личность? – с легким раздражением сказала Лика. – Ты знаешь, что он возьмет этот цикл скорее, чем кто-либо другой. И платят в «Новостях» чуть больше, чем в других газетах».
«Подумаю», – буркнул я, и разговор на том закончился, чтобы продолжиться сейчас, хотя мне вовсе этого не хотелось.
– Я не собирался говорить о Хруцком, – я сел, так что Лике не осталось ничего иного, как подняться на ноги. – Я всего лишь хотел сказать, что мне нужно еще поработать, и потому…
– Работай, – заявила Лика, бросив вокруг себя взгляд полководца, намеренного дать решающее сражение именно здесь и нигде больше, – а я пока приберу в квартире, у тебя опять ужасно пыльно. Не бойся, – добавила она поспешно, разглядев гримасу на моем лице, – я не буду тебе мешать, ты меня не услышишь и не увидишь.
– Это трудно, когда…
– Я сказала – не услышишь, значит, не услышишь, – твердо сказала Лика, и я понял, что без скандала и выяснения отношений мне ее из квартиры не выставить. А потом она начнет готовить ужин, после ужина у нас обоих возникнет естественное желание…
– Тебе не нужно возвращаться на работу? – я ухватился за этот вопрос, как дед – за репку, понимая, что вытащить ее из земли все равно не удастся.
– Сегодня вторник, – напомнила Лика, – во второй смене я не работаю.
Конечно, я опять об этом забыл. Значит, мне ни под каким видом не избавиться от ее присутствия.
– Надеюсь, – сказал я, поднимаясь с дивана, – я тебя действительно не увижу и не услышу.
И пошел к компьютеру. Лика все-таки не удержалась и, прежде чем исчезнуть из моего поля зрения, подошла сзади, обняла меня, прижалась щекой к спине и провела ладонями по щекам. Я не удержался тоже, эти движения были привычными и вызывали во мне вполне определенный рефлекс, поэтому как-то само собой получилось, что я повернулся, и Ликина щека коснулась моей, а потом губы коснулись губ, Ликино дыхание стало прерывистым, и я попытался высвободиться из ее объятий – так, чтобы она не решила, будто работа важнее для меня, чем наши отношения. Лика и без того знала, что работа для меня важнее, незачем было напоминать ей об этом лишний раз.
– Ну, хорошо, – сказала она, поправляя прическу. – Ты всегда меня прогоняешь, и, в конце концов, я отплачу тебе тем же.
Она подняла сумочку, брошенную час назад на журнальный столик, и направилась к двери – не в кухню, как я ожидал, а в прихожую.
– Не буду я у тебя сегодня убирать. Работай спокойно. Я вспомнила, что в три часа договорилась с Олей съездить в мебельный салон. Она трюмо хочет купить, и без моего совета ей никак.
Оля, лучшая Ликина подруга, была замужем, и это создавало в отношениях некую асимметрию: рассказы о муже все-таки отличаются от разговоров о любовнике. Мужа можно обсуждать в любой компании, любовника – только в интимной.
– Передай Оле привет, – бодро сказал я.
Вот уж действительно – никогда не знаешь, что сделает женщина в следующую минуту. А если Лика, уже спустившись на улицу, вспомнит, что договорилась с Олей не на сегодня, а на те же три часа – но в среду?
Я покачал головой и направился к телефону. Меня не удивило, что я знал сейчас, какие цифры набирать. Я уже многое знал об Алине, о нас. Даже понял кое-что. Мало.
Набирал номер быстро, мне не терпелось услышать голос Алины, узнать, что произошло в Москве за этот ужасно долгий час, и, как обычно в таких случаях, когда торопишься, набор несколько раз срывался, потом почему-то пошли короткие гудки; наконец линия освободилась, и голос Алины сказал:
– Веня! Я так ждала твоего звонка…
– Здравствуй, – сказал я, чувствуя, что бессмысленно улыбаюсь. – Ты знаешь, что это я? Я еще не сказал ни слова.
– Ты сказал целых двенадцать слов, – по голосу я чувствовал, что и Алина улыбается тоже. – А я услышала их, когда ты еще рта не раскрыл.
– С тобой все в порядке? – спросил я. – Все так неожиданно получилось. Мне пришлось уйти. Будто вытолкнуло. Я сейчас закажу билет и буду в Москве завтра. В крайнем случае – послезавтра. Они должны оставить тебя в покое. Потому что этот… Валера… жив. Понимаешь?
По-моему, Алина слушала не столько слова, сколько интонации моего голоса. Трудно, конечно, судить об этом по дыханию и по мимике, которую не видишь, но все равно я был уверен, что прав, и следующие слова Алины подтвердили мою правоту.
– Не надо так волноваться, Веня, – сказала она. – Ты слишком волновался, потому так получилось. Я тоже очень нервничала и не помогла тебе справиться. Послушай меня сейчас. Пока Валера здесь, мы не сможем быть вместе… Понимаешь? Я плохо объясняю, да. Я знаю, что Валера жив, так не должно быть, я не понимаю, что случилось утром, но сейчас все не так, и нужно вернуться…
– Алинушка, – взмолился я, – пожалуйста, возьми себя в руки…
– Я спокойна, – возмутилась она. – Не могу ясно выразить свою мысль.
– Тогда помолчи, – предложил я. – Может, я пойму без слов. Недавно это так хорошо получалось.
Голос в трубке смолк, но по телефонным проводам все равно продолжали мчаться ко мне из Москвы сигналы, которые мой слух воспринимал, как невнятный шум, будто морские волны набегали на песчаный берег, оставляя на мокром песке странные отпечатки, похожие на вязь букв, но не русских, а иных, из языка, в нашем мире не существующего. И все-таки язык был мне понятен, и я читал строку за строкой – волну за волной – шорох за шорохом:
«Сказано было: Будь открыт и будет открыто. Почему боишься себя? Сказано было: Иди, куда ведут, и не оглядывайся. Почему смотришь назад? Сказано было: Ты знаешь все, но боишься того, что знаешь. Почему не отринул свой страх?»
Разве я сейчас чего-то боялся? Тем более – себя?
«Да, – прошелестела надпись на песке. – Да. Да».
Да, – подумал я, – мне действительно страшно. И было страшно с той минуты, когда я увидел в прихожей Алины мертвое тело Валеры. Страшно было каждое мгновение, но я себе не признавался в этом. Страшно было вдвойне – от того, что я еще не вполне понимал, как наши с Алиной сознания способны сливаться в единую структуру, и от того, что над нами – Алиной и мной – висел дамоклов меч обвинения в убийстве, которого мы не совершали. А потом и третий страх добавился – оживший Валера, я сам был им какое-то время и чувствовал этот страх в глубине, он ворочался там, невидимый, но реальный. Гораздо более реальный, чем все, что происходило в этом самом реальном из миров.
А я воображал, что не боюсь ничего.
Самый подлый страх – когда кажется, что не ощущаешь страха. Идешь вперед, будто солдат в атаку, а страх опутывает тебя прочной лианой, ты не чувствуешь этого, но ждешь, знаешь: настанет момент, лиана натянется, и ты не сможешь сделать ни шагу, и это тоже будет страшно, потому что окажется неожиданно – хотя и ожидаемо. Ты не признавался самому себе в своем страхе. Ты был смелым, и страх застал тебя врасплох.
Нужно впустить страх в себя, сжиться с ним, и тогда проще будет – не избавиться от него, но действовать, прислушиваясь к его бормотанию, к его советам, ведь советы собственного страха, наверное, самые верные, потому что настоящий страх – не трусость, а правильное понимание ситуации. Трусы на самом деле не боятся, они паникуют. Страх выстраивает линию поведения, обходящую преграды и капканы
