В отличие от Алины, я, пожалуй, понимал, что произошло в Москве. Или мне казалось, что понимал, на самом деле я мог ошибаться, но, чтобы хоть что-то делать, а не стоять на месте, размазывая мысли и слезы, нужно было вообразить себе, что знаешь правду и действуешь в соответствии с правдой.
– Пойдем, – сказал я и повел Алину в один из закутков на пятом этаже автостанции, давно мне известное место, где отродясь, по-моему, не водилось ничего живого, и даже освещение было слабым и мертвенно-бледным: дирекция экономила, ни к чему было освещать угол, где никто не арендовал магазинов, не искал автобусных платформ, наркоманы и гастарбайтеры – давний бич автостанции – тоже здесь не появлялись, потому что неохота было им таскаться на пятый этаж, когда то же самое можно было вытворять на первом. Я обнаружил этот закуток случайно года два назад и с тех пор, бывая в Тель-Авиве, иногда приходил сюда, чтобы скоротать время в ожидании рейса – под единственной яркой лампой стояла единственная скамья, где можно было в тишине почитать газету или роман, если ожидание автобуса затягивалось.
Алина опустилась на скамью и потянулась ко мне обеими руками, я едва успел сесть, руки наши переплелись, будто лианы, «Господи, – сказала я, – ты со мной, ты сошел ко мне с неба, Господи, ты самый сильный, самый умный, ты все можешь, Господи», а я не нашелся что сказать, я всегда терял дар речи, когда нужно было произнести главные слова, мысленно я говорил, повторял, заклинал, и то, что я говорил, повторял и заклинал, было то единственное, что и нужно было для того, чтобы быть вместе, но это не слова были, вслух ничего из этого произнести было невозможно, и лишь для меня в подуманном заключался глубочайший, экзистенциальный смысл, а если обратить мою мысль в звуки, получился бы вопль самца, вой со всхлипами, совсем не то, что нужно слышать женщине, особенно если она не понимает истинной сути и ждет обычных слов о любви, пусть не вечной, пусть сиюминутной, но непременно высокой, глубокой и широкой, как океан в часы приливов.
Господи, – сказала я, – Венечка, родной мой, как замечательно все, что ты говоришь, и что ты думаешь, и что делаешь, я люблю тебя, ты мой самый любимый, самый сильный, самый умный, Господи, за что нам такое счастье, иди ко мне, иди и ничего не бойся. Я не боюсь. Я не знаю где мы, и ты тоже не знаешь, лампочка такая яркая, а если закрыть глаза, она почему-то становится еще ярче, наверно, это лампочка не на потолке, а в моем сознании, нужно выключить ее, выключить себя, иди же, вот так, и еще, я люблю тебя, а я люблю тебя, молчи, не нужно говорить об этом, вообще не нужно говорить, а я и не говорю, я даже не думаю, меня вообще нет, а есть только мы, и еще, и опять, а сейчас, сейчас…
Когда мир взорвался, лампочка во мне ярко вспыхнула и погасла, и лампочка под потолком погасла тоже, стало темно, как в пространстве между галактиками, усталом, застывшем, расслабленном пространстве, в котором лужей растеклось время, не в силах собрать себя, не в силах течь, отсчитывать секунды, сбрасывать их из будущего в прошлое.
Я пришел в себя, когда иссякли запасы воздуха в легких, и мне пришлось, чтобы выжить в открытом космосе, сделать судорожный вдох. Я прикрыла глаза рукой, потому что лампочка слепила, твои руки обнимали меня, и я сказала:
– Полежим так еще.
Мне не было страшно, и я совсем не стеснялась того, что произошло, это был твой закуток, здесь был твой дух, он привел нас сюда, разве мы должны были сопротивляться? Нет, – подумал я, – не должны были и не могли. И не стали, – подумала я.
Я привела себя в порядок, отвернись, Веня, это не очень прилично – смотреть на женщину, когда она поправляет бретельки, Алина, родная, что может быть неприличного в таком естественном жесте, неважно, просто отвернись, разве это так трудно, ты хотел посмотреть, в порядке ли мои документы, вот и смотри…
Я достал из Алининой сумочки российский паспорт, перелистал, здесь стояли выездная и въездная визы, срок действия… нет, не просрочен, но второй въездной визы, конечно, нет, и любой полицейский решит, что Алина оказалась в Израиле незаконно – это действительно было так. Запрещено не только законом государства, но и всеми известными в этой Вселенной законами природы. Нет таких законов, чтобы живой человек был в Москве, а мгновение спустя оказался в Израиле. Название для такого процесса есть – телепортация, я сам писал о таких чудесах несколько раз и объяснял, что нет физических законов, объясняющих телепортацию. Законов нет, а процесс существует – разве сам я не был недавно в Москве и еще где-то, то ли в иной вселенной, то ли в нашей, то ли в собственном воображении.
Еще в сумочке оказался билет на самолет из Тель-Авива в Москву, использованный билет на вчерашний рейс. Записная книжка – маленькая, я не любил такие, в них слишком мало места и почти нет страниц для записей, моя записная книжка была похожа на растрепанный томик, зачитанный до дыр, а эта будто только что куплена, такая аккуратная, что нет смысла ее раскрывать, ясно, что там нет ни одного телефонного номера, и нужных адресов в ней тоже не найти. И еще три двадцатидолларовые банкноты, две сторублевки, одна десятирублевка и мелочь, которую я считать не стал.
Расческа, – напомнила я. Расческа тоже лежала в сумочке, положи обратно, я уже причесалась. Ну что, ты решил, что делать дальше?
– Да, – сказал я. – Мы сейчас вместе, и потому нужно попробовать.
– Что? – нахмурилась я. Я уже знала, чего хотел Веня, и мне это не нравилось. Точнее, мне ужасно не хотелось, чтобы это получилось, потому что… Нет, я не знала почему. Не хотелось, и все.
– Не хочу, – сказала я.
– Нужно попробовать, – повторил я, и я не стала спорить. Я и не могла спорить, у меня не было на это сил, что-то происходило со мной, в руках возникла тяжесть, будто я держала две пудовые гири, и на плечи тоже опустился тяжелый груз, – показалось, что сгустился и стал камнем воздух. И в мыслях тоже была тяжесть, как после жаркой ночи без сна, когда не бодрствуешь, но и не погружаешься в себя, голова тянет тело на дно, и руки тоже, и плечи, нужно что-то сказать, но не знаешь что… Не хочу… Не хочу…
– Нужно, – сказал я.
И первым, чтобы не дать Алине времени убедить меня в обратном, шагнул в пустоту.
Глава семнадцатая
Обычно люди живут, не пытаясь объяснять даже себе, что с ними происходит. Случилось – значит, случилось. Объясняют поступки, пытаются понять черты характера, а если происходит что-то странное в окружающей физической реальности, мало кто ищет объяснений, чаще даже не вспоминают о произошедшем.
Когда я еще жил с Асей – мы переселились в квартиру ее тетки, уехавшей к сыну в Иркутск, – в гостиной то и дело падала со стены картина, это был Шишкин, «Утро в сосновом лесу», я ее терпеть не мог, а Ася обожала, она вообще любила то, что я ненавидел, но выяснилось это не сразу. Картина висела на крепком шпагате и примерно раз в неделю – обычно почему-то по вторникам – падала с гвоздя на диван, и хорошо, что никого не пришибла. Каждый раз я внимательно рассматривал оставшийся в стене гвоздь и оставшийся в целости шпагат, качал головой и произносил одну и ту же фразу:
– Странно. С чего бы ей падать?
На что Ася отвечала так же неизменно:
– Вешал бы нормально, ничего бы не падало.
Я вешал нормально. Картина не могла упасть, но падала, и это обстоятельство давало Асе повод покуражиться и порассуждать о дырявых руках, плохом чувстве ориентации (при чем оно?) и отсутствии ответственности. Я молчал, вешал картину на прежнее место и предпочитал садиться на диван в самом углу, чтобы не быть пришибленным, если творение искусства вздумает свалиться в неурочное время. Мне и в голову не приходило объявить Асе: «Повесь-ка сама, если считаешь, что у меня дырявые руки». И не пришло в голову задуматься – какой, черт возьми, закон природы в данном конкретном случае заставлял падать надежно висевшую картину? Не то чтобы я не был любопытен, на работе вникал в такие детали экспериментов, что обо мне говорили: «Дотошен, как следователь». А дома, в быту… Наверное, думал, что в быту не может в принципе произойти ничего странного, невозможного, фантастического.
По-моему, все так думают. Или почти все. Вода пролилась из чайника, хотя никто к нему не подходил, а крышка была закрыта с самого вечера, – и что же, мы обвиним в этом несуществующий закон природы? Нет, придумаем десяток объяснений, в том числе самых неправдоподобных (сосед за спичками приходил, выбрал момент, когда на него не смотрели…), но предпочтем остаться в рамках привычного, а если в этих рамках остаться не позволят совсем уже фантастичные обстоятельства, то предпочтем вовсе о них не
