кустами. Похоже, тропинка вела в сторону взлетного поля, куда с ревом опускался огромный «Боинг». Самолет скрылся за деревьями, и звук стал приглушенным, удалился, смешался с другими звуками теплого дня ранней осени – где-то прозвучал автомобильный гудок, а где-то заржала лошадь, и кто-то не так далеко насвистывал песенку, а с дерева с шумом взлетела большая птица и, сделав над нами круг (наверное, научилась этой привычке у самолетов), скрылась за деревьями.
Мы шли, держась за руки, и сзади неслышно шел Валера, пытаясь просверлить в нас дырки своим взглядом. Взгляд был пустым, это очень неприятно, когда пустота настигает, кажется, что исчезает воздух, его место занимает вакуум, на него невозможно опереться, и молекулы из атмосферы стремятся эту пустоту заполнить, а она сопротивляется, как только способна сопротивляться пустота.
Мы не оглядывались. Мы свернули с дороги на тропинку, здесь невозможно было идти рядом друг с другом, и я пошел впереди, а я сзади, так приятно было видеть твой стриженый затылок, так возбуждающе замечательно, что я затылком ощущал твой взгляд, и токи текли по этому взгляду, как по воздушному каналу, это был канал, наполненный не только молекулами воздуха, но и всеми чувствами, какие были во мне, и во мне тоже.
Валера дошел до тропинки и не стал идти дальше. Стоял на дороге и смотрел нам вслед, а вокруг него умирал кустарник. Мы слышали, как от мороза ломались ветки и как умирала живность, не успевшая уползти, убежать или улететь.
Мы ускорили шаги, кустарник кончился, кончилась и тропинка, вокруг был лес, высокие деревья, сухая земля, здесь пахло теплым летним взваром – смесью листвы, хвои, грибов, к которой примешивался едва уловимый запах машинного масла, бензина и еще какой-то гадости, совершенно не нужной, но так же совершенно обязательной вблизи от любого технического сооружения, будто то маленький свечной заводик или огромный международный аэропорт, где только что совершил посадку «Боинг» компании Эль-Аль, прибывший рейсом YL826 из Тель-Авива.
В том самолете прилетели два человека, которых не было в списке пассажиров.
Глава девятнадцатая
Они плотно перекусили вареной курицей и салатами и выпили по чашечке кофе. Когда стюард провез по салону металлический шкаф с товарами из магазина «Дьюти фри», они благоразумно отвернулись, потому что покупать ничего не собирались, да и не смогли бы ничего купить, не имея денег.
Они сидели в двадцать седьмом ряду у окна, слева кресло пустовало, да и вообще в этот рейс на Москву самолет ушел полупустым. Сидя в кресле у окна и рассеянно глядя на проплывавшие внизу грязно-серые грозовые тучи, похожие на старое драное одеяло, из которого во все стороны торчали бесформенные клочья, мужчина пытался вспомнить, как он попал в самолет, летевший из Израиля в Россию, если, насколько он сам себя понимал, в Тель-Авиве ему никогда прежде быть не доводилось. Ответа на этот вопрос не было в его памяти. Память у него вообще оказалась дырявой, помнил он только то, что было совершенно необходимо – скажем, если стюардесса попросит заполнить декларацию, нужно покачать головой и дать девушке понять: он израильский гражданин и потому не обязан подписывать бумаги при полете в Россию. И еще он помнил: если в голове послышится тихий голос, нужно быстро достать из портфеля лист бумаги и записать каждое слово, которое ему будет надиктовано. О существовании портфеля он помнил тоже, хотя и не представлял, откуда взялся у него портфель – вроде бы раньше он не любил таскать с собой эту тяжесть, начинает болеть плечо, лучше рюкзак, а еще лучше ходить налегке, что он, собственно, всегда и делал – правда, не мог сам себе объяснить, что конкретно означало в данном случае «всегда».
Он покосился на спутницу, сидевшую рядом и не предпринимавшую попыток вступить в диалог. В самолет они вошли вместе – это он тоже помнил, и сели рядом, потому что… Было у них нечто общее, ради чего они существовали и почему не могли расстаться, даже если бы он этого сильно захотел. Он не хотел расставаться с этой женщиной, она была нужна ему, хотя он и не представлял себе – зачем.
Он открыл рот, чтобы спросить у спутницы, что, собственно, между ними общего, но из горла вырвался лишь хрип, привлекший внимание старушки, сидевшей в кресле впереди него. Хрип ей не понравился, она обернулась и посмотрела на него между спинками кресел, он видел только один ее глаз, и в глазу этом читалось участливое недоумение. Он покачал головой, улыбнулся, и старуха отстала, вернулась к разговору со своим соседом, которого он не видел, но слышал прекрасно – голос был сварливым и тонким, будто женским.
Соседка, с которой он летел в Москву, то ли почувствовала, что он хочет к ней обратиться, то ли сама захотела спросить его о чем-то важном, – она положила ладонь на его руку, лежавшую на подлокотнике, и сильно надавила пальцами, оставив на коже белые следы. Тогда он понял, что вопросы излишни, потому что он и эта женщина, эта женщина и он, они оба вместе – просто имена, существа со своей жизненной задачей, и все хорошо, все правильно, а если бы в этом самолете вдруг не оказалось свободных мест, они бы все равно на нем полетели – хоть стоя, хоть лежа в проходе, – и никто не сказал бы им ни слова.
Он пошарил по карманам пиджака, тронул кармашек рубашки, нашел, наконец, то, что искал, и вытащил сложенный вчетверо листок бумаги. Чтобы развернуть, нужны были обе руки, но левая лежала на подлокотнике, и ладонь спутницы лежала сверху, он осторожно попытался высвободиться, а женщина не понимала, чего он хочет, и он попробовал ей сказать, но из горла опять вырвался лишь тихий хрип, потому что слов у него на самом деле не было, и это его совершенно не беспокоило. Он выдернул руку, отчего женщина обиженно отвернулась, прикрыв ладонью глаза, и развернул бумагу, на которой его же почерком оказалось написано: «Что делается – делается. Что не делается – делается тоже, потому что отсутствие не есть пустота, а есть лишь оборотная сторона действия».
И чуть ниже – короткая строчка: «Адам и Ева. Клоны единой души. Души-любви. Клоны. Прийти в мир раздельно. Найти друг друга – себя. Процесс, редкий, как столкновение с астероидом. Орфей и Эвридика. Айно и Кербела. Кто еще? Мы».
Что означала эта фраза, и когда он написал ее? Должен ли он понять скрытый смысл или смысла в этих словах не было никакого – не только скрытого, но и очевидного?
Он протянул листок женщине, чтобы она прочитала тоже, но соседка сидела, прикрыв глаза руками, будто отгородилась от мира и думала о чем-то своем – точнее, о чем-то, связанном с ними обоими, потому что иных мыслей у нее и быть не могло. Он дотронулся до ее локтя, погладил холодную сухую кожу, и по телу будто пробежал ток, электрон за электроном, он чувствовал, как заряженные частички перепрыгивали с ее руки на его ладонь, будто иголками покалывало. Женщина опустила руки на подлокотники, медленно повернула голову, и он погрузился в ее взгляд, как это уже бывало не раз в последние часы, он вошел в ее взгляд и затворил за собой двери мира. Он показал ей надпись на листке, и они прочли вместе, и он ощутил ее мысль, как свою, и сразу понял, что это и была его собственная мысль, отраженная от женского сознания и потому будто поменявшая заряд.
«Не нужно ничего делать, – подумали они вместе, – потому что все, что нужно, будет сделано само. Мы же не думаем о том, как дышать и как заставлять сердце биться. Значит, и о том, как поступить, тоже не нужно думать: поступки совершаются сами, как дыхание. Так в свое время жили Адам с Евой – и были изгнаны из Рая. Так жили Орфей с Эвридикой, и Аид разделил их. Что ждет нас? Что ждет мир?».
Разве он не знал этого? Знал, но, видимо, забыл, а теперь ему напомнили, и он больше этого не забудет.
Он вышел из взгляда женщины так же легко, как вошел, и опять притворил дверь в мир – на этот раз с внешней стороны.
Соседка улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Он раскрыл было рот, чтобы сказать, как ей идет улыбка, но вовремя подумал о старухе, которая непременно опять обернется на его хрип. Тогда он ничего говорить не стал, а только подумал о том, как ей идет ее улыбка, и как ей идет ее платье, и какие у нее руки, будто две большие птицы. Сравнение, впрочем, показалось ему не то чтобы банальным, но не своим, то ли слышанным, то ли читанным, то ли существовавшим всегда, как всегда существовало солнце за иллюминатором – самолет начал разворот, и лучи брызнули в салон подобно каплям расплавленного металла, яркие, слепящие, жаркие и в то же время холодные, потому что жар был снаружи, а холод внутри: смотреть на солнечный свет было жарко, а ощущать – прохладно.
Ей был приятен его комплимент, она потянулась к нему и приникла щекой к его щеке, он вдохнул запах ее волос и запах ее тела, и запах ее мыслей, и еще какой-то запах проник в его ноздри, пряный и немного
