имей совесть, Зорик из-за тебя сейчас бузить начнет, потанцуй с ним, он тебе что, противен?» «Нет», – сказала ты, но танцевать не пошла и не могла пойти, потому что Зорик почему-то представился тебе вдруг в черном камзоле и при шляпе с пером – точь-в-точь как отрицательный персонаж в одном французском костюмном фильме из жизни времен короля Людовика Шестнадцатого.
Неприятный был тип, и, когда положительный герой заколол его в конце фильма, я с удовольствием вздохнула, почувствовав, что не зря потратила свой рубль. Танцевать с таким? Лучше уйти домой, но я знала, что так просто мне уйти не дадут, ребята уже выпили, кто-нибудь непременно подрядится меня проводить, и хорошо, если один, хуже, если вдвоем, тогда они непременно по дороге переругаются, воображая, будто мне невыразимо приятно, когда парни ссорятся или даже дерутся из-за девушки, тем более, что на самом-то деле им до девушки и дела нет, просто кровь кипит, и нужно показать свою удаль, свой мужской темперамент. Пусть даже передо мной, кого они за глаза называли «дурой-недотрогой», я это знала, слышала, хотя говорили обо мне, конечно, не в моем присутствии, но я все равно знала, такие вещи ощущаются, а не слушаются, я не могу тебе этого объяснить… и не надо мне этого объяснять, я все понимаю и даже то, что в тот вечер тебе так и не удалось уйти домой по-английски… да, Зорик все-таки пошел со мной и, конечно, дал волю рукам, когда мы дошли до нашего парадного, а я сказала ему: в углу, посмотри, что это – совсем, как в «Борисе Годунове», только там, конечно, не мальчики кровавые скрывались, а всего лишь тень от оконного переплета так легла, что казалась тощим человеком, размахивавшим руками-спичками. Зорик отвлекся на мгновение, а я выскользнула и взбежала на наш третий этаж так быстро, будто ставила рекорд – видела однажды по телевизору, как где-то, то ли в Англии, то ли в Штатах устраивали соревнование: кто скорее взбежит по лестнице на верхний этаж небоскреба, так я в тот вечер, вероятно, установила рекорд, правда, небоскреба не было, и рекорд я установила на спринтерской дистанции, Зорик внизу кричал что-то, чего и вспоминать не хочется… и не нужно вспоминать, Алина, я знаю, что он кричал, потому что помню так же, как и ты, какое странное ощущение – извлекать из своей памяти воспоминания, которые мне не принадлежат, то есть, теперь уже принадлежат, конечно, как и то, что помню я, ты, наверно, можешь вспомнить… да, Веня, я вспоминаю и должна сказать, что кое-что мне не нравится, даже совсем не нравится… ну, родная моя, а уж как мне не нравится то, какой ты была в те годы, и то, что ты позволила этому Зорику хотя бы предположить, что он может сделать с тобой то, что ему хотелось… не нужно об этом, Веня, я только рассказываю, как плохо мне было, когда я вошла в квартиру и заперла дверь не только на ключ, но и на обе щеколды. Зорик, конечно, не стал бы ломиться, тем более, зная, что мама дома, но все равно мне обязательно нужно было отгородиться от мира всеми возможными способами.
Да, я понимаю, я и сам иногда так делал – запрешься один в комнате, выключишь свет, забьешься в угол на диване, закроешь глаза, и ты один, кроме тебя ничего не существует в целой Вселенной, посидишь так четверть часа, и кажется, что тебя тоже не существует, а есть некий мировой разум, который временно пользуется твоим телом, чтобы узнать, понять, усвоить… Ты не представляешь, Алина, как в такие минуты хорошо думается, почему не представляю, Веня, это называется медитацией, я много прочитала потом на эту тему, сама пробовала медитировать, но это было потом, когда мы с мамой переехали в Москву, а в ту ночь я заперла двери и бросилась в ванную, она у нас была совмещенная, дом-хрущевка… что ты мне рассказываешь, Алина, у нас был такой же, только ванная была не совмещенная, а располагалась странным образом между кухней и прихожей, и, чтобы попасть в кухню, нужно было пройти через ванную комнату, представляешь?
Конечно, представляю, и помню, как тебя нервировало, что невозможно толком помыться, потому что кому-то непременно нужно пройти на кухню, приходится отгораживаться занавеской, и все равно кажется, будто ты голый у всех на виду, неприятно, а я тогда закрылась в ванной и больше часа сидела в теплой воде. Мама забеспокоилась, она слышала, наверно, как Зорик снизу кричал всякие скабрезности, и, наверно, подумала, что я решила наложить на себя руки. Сначала она тихо постучала в дверь и спросила меня, все ли в порядке. Мне не хотелось отвечать, я была в сомнамбулическом состоянии, ждала, что ты придешь ко мне, хотя и не понимала, конечно, чего именно жду. А мама, не услышав ответа, принялась колотить в дверь изо всех сил, она бы непременно сорвала крючок, если бы я не нашла силы ответить. Не знаю, что я сказала, наверно, какую-то глупость, во всяком случае, мама потом ни за что не хотела повторить мне моих же слов.
Она успокоилась или сделала вид, что поверила. Во всяком случае, стало тихо, и я еще полежала, вода остыла, но я не ощущала холода, и знаешь, как странно – мне захотелось, чтобы стало темно, свет раздражал, не позволял погрузиться в себя, я подумала, и он выключился сам. Нет, Алина, ты встала, протянула руку и нажала на выключатель – да? – а я этого не помню совершенно, ну как же, ты не можешь не помнить, раз это вспомнил я, причем совершенно отчетливо… нет, не помню, наверно, это упало в какой-то закуток памяти, куда мне не было доступа, тебе есть доступ, а мне не было, разве так не случается? Бывает же, что ищешь в своей комнате пропавшую вещь – расческу, допустим, или ластик, – и не можешь отыскать, а потом приходит подруга и сразу обнаруживает то, чего ты не могла найти несколько месяцев…
Да, бывает, и я помню, как погас свет, но полной темноты не было, в воздухе, который стал осязаемым, будто плотный ароматный дым, закружились светло-серые и темно-оранжевые круги и кольца. Скорее всего, они рождались и рассыпались на дне глаз, но казалось, что они плывут в воздухе, сталкиваются, сливаются и разделяются, будто бактерии, и из серых кругов стал формироваться образ, и из темно- оранжевых тоже, из серых – образ мира, который я никогда не видела, а из темно-оранжевых – образ меня самой в этом мире. Представляешь, я видела себя, и это было так интересно, что я совершенно забыла о совсем уже прохладной воде, о маме, внимательно слушавшей тишину за стенкой и готовой в любой момент опять взволноваться и тогда уже ломать дверь, не слушая моих объяснений.
Я не спала, а может, это был такой сон, я даже уверена, что это был сон, а не явь, потому что только во сне человек летает, не задумываясь о том, как это на самом деле возможно. Правда, я не летала, как птица, я просто чувствовала, что стала невесомой, и могла ходить по воздуху, будто по земле. Могла, знала, что могла, и хотела этого, но, видимо, все-таки боялась упасть, потому что так и не поднялась в воздух, а лежала в ванне, не в воде, а над ее поверхностью, лежала и смотрела, и тогда появился ты.
Это было десять лет назад, верно? Да, да, откуда ты знаешь, то есть, конечно, ты знаешь, потому что я это помню. Нет, не поэтому, а потому, что и я видел тебя в тот день, только было это не ночью, а днем, в институте, при всем честном народе, и многие решили, что я не в себе.
Вот странно. Если это было в один день, то почему с такой разницей во времени? Ты вернулась домой около одиннадцати, потом еще час лежала в ванной, значит, была полночь. Веня, ты думаешь, это имеет значение, какие-то часы, важно, что день был тем же, важно, что мы пришли друг к другу, и важно, что почему-то так и не поняли, что уже пришли, что нужно остаться.
Не поняли, потому что не настало время. Рассказывай дальше. Нет, я сам расскажу, как было дальше, а ты слушай – я ведь вижу твоими глазами, но оцениваю своим умом, скажи, если ошибусь.
Тебе казалось, что твое невесомое тело покоится на воздушной подушке над прохладной водой, а в воздухе серые и бордовые кольца и круги ткут узор странной несуществующей страны. Ты в те годы еще не читала «Розу мира» Даниила Андреева? Нет, я и не слышала о такой книге, я вообще тогда мало что читала – то есть, читала-то я много, обожала читать: русскую классику, а еще Ремарка, Хемингуэя, Булгакова.
Даниила Андреева ты не читала и из восточных философов – никого, и потому то, что ты увидела, понять не могла, ты пропускала свои ощущения только через фильтр собственного видения мира, а что формировало твое видение? Сказки в детстве, ты обожала сказки, я знаю, и еще ты любила романтические повести – Стивенсона, Грина, но не про пиратов, а там, где о любви и далеких странах, каких нет на карте: «Алые паруса» перечитывала столько раз, что однажды книжка рассыпалась у тебя в руках, и когда ты собрала все листочки, одного все-таки недосчиталась, ты искала этот лист весь вечер, не нашла, и это стало для тебя потрясением, потому что случилось то, чего быть не могло: закрытая комната, никакого движения воздуха, негде было листу спрятаться от тебя, разве что в другом измерении, и на том листе было… Я сама скажу, что там было: место, где «Секрет», одетый в алое парусное облачение, под тихую музыку подплывает к берегу, на пирсе стоят изумленные люди, они не верят, что мечта может сбыться, и Ассоль в этот момент не верит тоже, все время верила, ждала, а сейчас, когда вот она, цель, вот оно, счастье, она не верит и ждет не того момента, когда на берег сойдет красивый молодой капитан, а когда странный корабль повернет в море или исчезнет на глазах у всего честного народа.
