– Вам плохо? – участливо спросили его, и кто-то уступил место. Карпин упал на сиденье и мгновенно заснул.
Между тем мужчина и женщина, сошедшие с рейса YL826, вышли на грунтовую дорогу, проходившую через лес, и остановились, поджидая людей, шедших им навстречу, но еще скрытых за поворотом. Мужчина положил руку на талию женщины, а она тихо улыбнулась своим мыслям. Мысли, впрочем, были просты, как алфавит, и не интересны, как телефонная книга.
Глава двадцатая
А ведь я тоже видела тебя во сне и сразу поняла, что ты – мое счастье. Мне тогда было очень плохо, ты не поймешь, мужчина не может понять, как это бывает, когда кажется, что в мире нет ни одного порядочного человека, нет, не кажется, а на самом деле – порядочных нет, одни скоты, и каждый смотрит на тебя, как на телку, о тебе так и говорят: «Классная телка пошла». Нет, обо мне так не говорили, в том-то и дело, понимаешь? Классной телкой называли мою подружку Марину, а обо мне говорили совсем другое, вспоминать не хочется: недотрога, даже целовать себя не позволяет, ей, понимаете, чувство нужно, вот тебе чувство, мало тебе, да, вот еще, и разве это не чувство, чувство – это когда чувствуешь, верно, да, да, но что ж делать, если чувствовала я только глухую ненависть к тем, кто пытался меня целовать и чуть что – лезть потными ладонями под юбку и прижиматься к груди, я специально надевала длинные платья без декольте, это еще больше раздражало, и что я могла поделать?
По ночам я плакала, потому что хотела того же, чего хотели – и получали – мои подруги, понимала, что я тоже могу получить не меньше, не уродина, в конце концов, но я не могла, я ждала – нет, не принца, в девятнадцать принца уже не ждут, даже виконта не ждут, а хотя бы такого парня, чтобы приятно было пойти с ним рядом и говорить ни о чем или просто молчать и думать вместе. Почему-то это представлялось мне самым главным в отношениях: думать вместе об одном, чтобы, когда смотришь в глаза, сразу было понятно – конечно, да, ты прав, и ты права, все так и есть… А попадались мне какие-то не то чтобы ущербные, нет, ущербные как раз попадались Марине, и ей они нравились, ей с ними было хорошо, я видела, на самом деле хорошо, хотя я и не понимала ни слова из их разговоров и не представляла, как можно лечь с парнем в постель на второй вечер после знакомства, а иногда и на первый, как тогда на вечеринке у Лизы, где на Марину положил глаз известный всему городу вратарь местной футбольной команды.
Город-то был… Большая деревня. Полтораста километров от Москвы, а впечатление такое, будто глухая Сибирь. В некоторых кварталах дома стояли с времен Очакова и покоренья Крыма – деревянные, с резными наличниками, с фикусами на подоконниках, по дворам бегали свинки, милые такие, если, конечно, смотреть с улицы и не пытаться взять это чудо в руки.
Какая была тоска… Мама работала в бухгалтерии горсовета, а папа в стройконторе, проверял чертежи перед тем, как их передавали прорабам. Я очень им гордилась – это был единственный мужчина, которым я действительно гордилась в своей жизни. Ведь если бы отец хоть раз ошибся, если бы в чертеже оказалась не та линия или не та марка стройматериала, здание непременно обвалилось бы. Разве проектировщики могут учесть все и ни разу не ошибиться? У меня был суровый отец, я им гордилась, но и тихо ненавидела тоже, потому что лет с девяти он перестал поднимать меня на руки и больше не целовал на ночь, стал говорить со мной, как с чужой, а мне нужно было совсем другое, я и сама толком не знала, что именно, но совсем не то, что я получала от папы. Я мечтала вырасти и поговорить с ним по душам, потому что с ребенком он говорить по душам не мог, у ребенка и взрослого души устроены по-разному, между ними нет точек соприкосновения.
Умер папа, когда мне было восемнадцать, летом, я окончила школу и собиралась поехать в Москву, чтобы поступать в торгово-экономический – не потому, что мне так уж нравилась экономическая цифирь, но мама объяснила, что это очень приличная специальность, и, когда я вернусь, меня легко будет устроить к ней в бухгалтерию, и будем мы работать вместе, разве это не замечательно? Я думала, что это ужасно, но вслух не говорила, потому что всякий раз, когда у нас с мамой возникало несогласие во мнениях, ей становилось плохо, спорить с мамой было невозможно, она просто не понимала, как родная дочь может иметь мнение, отличное от родительского.
Я повторяла математику, документы уже были готовы и лежали в отдельной папке, а папка – в моем старом школьном портфеле. Папа планировал ехать в Москву со мной, а остановиться мы собирались у старой маминой подруги, которую она не видела много лет. Мне казалось, что тетя Зина не горела желанием принимать у себя мало знакомых провинциалов, и оттого ощущала себя вдвойне неприкаянной, а отец радовался, что его дочь наконец-то увидит столицу – так получилось, что, живя в полутораста километрах от Москвы, я ни разу там не была, все были много раз, а я нет, но мне даже и не хотелось, совершенно не хотелось, потому что я понимала: люди в Москве еще хуже, чем в нашем городке. Наши-то почему такие? Потому, что к Москве близко, хочется походить на столичных, и если сравнивать, то наши хотя бы естественнее – и в отношении к девушкам тоже.
Папа взял на работе отпуск и умер, возвращаясь домой, – странно умер и страшно, я потом ходила на угол Мичуринской и Дальней, где он упал, стояла на тот самом месте, пыталась представить, как все было. Он шел быстро и нес портфель, в котором лежали зарплата и отпускные, этой суммы нам должно было хватить в Москве на первое время. Подошел к углу и хотел перейти на другую сторону, а в это время со стороны Дальней на перекресток вылетел самосвал. Возможно, водитель превысил скорость, а возможно, нет – милиция, по-моему, так и не удосужилась ответить на этот вопрос, потому что какие могли быть к неизвестному водителю претензии? Он никого не задавил, он даже левый поворот совершил в положенном месте и тогда, когда на перекрестке не было другого транспорта, движению которого он мог бы создать опасные помехи. Он просто взревел, повернул налево и промчался мимо папы, который как раз подошел к кромке тротуара. От неожиданности у папы случился шок, перешедший в сердечный приступ, а приступ – в обширный инфаркт, а от инфаркта люди запросто умирают, и папа не стал исключением. В сорок семь лет. Когда приехала «скорая», папу уже нельзя было спасти. Поздно. Конечно, поздно. «Скорую» дожидались сорок пять минут, и сорок пять минут папа лежал без помощи – его только перетащили к стене дома, привалили к ней спиной, чего, кажется, нельзя было делать, и ждали, обсуждая промеж собой, что ж это такое делается с людьми. Какого-то грузовика пугаются, будто вражеской ракеты.
Так мы с мамой вдвоем и остались. В Москву я не поехала, поступила в местный техникум – подумаешь, чтобы стать бухгалтером, не нужно оканчивать столичных институтов, мама вообще получила только среднее образование, в войну ей было не до университетов.
Ты приснился мне в ту ночь, когда наша группа устроила вечеринку по поводу начала зимних каникул. Гуляли у Марины, и я, как обычно, сидела в своем любимом кресле – у подруги было старое кожаное кресло, которое когда-то было красным, а теперь обтрепалось настолько, что от кожи остались лоскуты, а цвет можно было угадать лишь при большой фантазии. Я сидела в кресле, листала модный журнал, который Марина по знакомству приобрела у киоскера Фомича, и думала о своем. Кто-то подваливал ко мне время от времени с предложениями потанцевать и пообжиматься, но я только головой качала, потому что танцевать не хотелось, а обжиматься с нашими парнями я стала бы только под дулом пистолета. Не то чтобы я чувствовала себя в чем-то другой, а компанию – недостойной, все было гораздо сложнее, и понимать это я стала позже, когда мы с мамой все-таки переехали в Москву. Того, что со мной происходило, я не понимала и не парней ругала, они вели себя так, как вели бы себя в подобной ситуации почти все, может быть, за редким исключением. А у меня внутри все сопротивлялось и все жаждало именно того, чему я изо всех сил противилась. Что такое гамлетовские проблемы по сравнению с этими, когда хочется чего-то и чего-то не хочется, когда мир видится ясным до полной прозрачности и в то же время непредставимым и чужим до такой степени, что хочется забиться в собственную раковину, закрыть створки и сквозь узкую щель наблюдать за тем, что происходит снаружи. И одновременно хочется быть снаружи и весело жить, чтобы не было потом жалко неиспользованных возможностей и больно за то, что молодость пролетела, а я не испытала и сотой доли того, что предоставляла судьба – ведь даже в самом диком захолустье судьба на самом деле способна предоставить любому столько возможностей, сколько он сумеет себе вообразить и, главное, понять, что возможность уже предоставлена и нельзя ее упускать, судьба не простит.
И тогда ты ведешь себя, как буриданов осел, метавшийся меж двух стогов сена, да так и умерший от голода. Я не могу тебе объяснить, Венечка, ты сам попытайся понять, ты же меня понимаешь, конечно, Алина, я понимаю даже больше, чем ты можешь сказать мыслью, я вижу, как ты сидишь в углу большой и очень неуютной комнаты, вся в себе, вся в отсутствии, Марина подошла ко мне и сказала сердито: «Линка,
