терпкий, он знал, что этот запах не мог ей принадлежать, но знал также, что это был ее запах, и его тоже, если бы он мог ощутить собственные запахи.
Ему было приятно ее прикосновение, они так и сидели щека к щеке, чувствовали вместе, думали вместе, мысли совпадали с ощущениями, ощущения перерождались в мысли, и больше им ничего не было нужно в этом мире. Во всяком случае, пока.
Самолет завершил поворот, и солнце ушло из иллюминатора, а тучи приблизились, оказалось, что в них множество дыр, и на самом деле не тучи это, а облака, тучи же остались далеко позади. Мимо кресел прошла стюардесса и что-то им сказала, но они не слышали, девушка наклонилась над ними и показала, что нужно пристегнуть ремни. Скоро посадка, пристегнитесь, пожалуйста.
Он пристегнул ее, она пристегнула его, он взял ее руку в свою, она взяла его руку, и они оказались пристегнуты друг к другу, а не только к креслам. Теперь им ничего не было страшно – вместе они непременно выживут, даже если эта металлическая махина грохнется о землю и развалится на части, среди которых будут и их тела. Тела найдут и похоронят, а может, не найдут, но это не будет иметь значения, потому что они останутся такими, какими были всегда.
Мысль о возможной катастрофе промелькнула и растаяла, а других мыслей не было, и хорошо, не нужно никаких мыслей, а самолет уже тяжело опустил брюхо, и колеса помчали его по трясучему бетону, за иллюминаторами бодро бежал лес, и им обоим показалось, что они увидели самих себя, стоявших на тропинке между кустов и смотревших вслед самолету.
Когда подали трап, они вышли последними. Пассажиры поднимались в автобус, который должен был доставить их к зданию аэровокзала, но им там делать было нечего, и он пошел в сторону взлетной полосы, откуда только что прикатил их «Боинг», а она шла за ним, глядя в его затылок и ничего больше не видя.
Стюардесса что-то крикнула, а потом сказала несколько слов подошедшему человеку в форме. Тот припустил за нарушителями, догнал и сказал сердито:
– Туда нельзя! Пожалуйста, в автобус! Вы меня слышите?
Они его не слышали, и человек в форме рассердился окончательно, он был при исполнении и требовал, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Он догнал женщину, шедшую за мужчиной, как ведомый истребитель за ведущим, и хотел дотронуться до ее плеча, но отдернул руку, потому что ощутил холод. Был теплый день ранней осени, с утра парило, и он даже вспотел, но сейчас пот мгновенно застыл. Служащий остановился в недоумении, а нарушители тем временем уходили в сторону леса. Конечно, далеко они бы все равно не ушли, лес был отделен от территории аэропорта местами забором, местами – колючей проволокой, а кое-где – естественными препятствиями вроде глубокой и наполненной водой ямы, оставшейся после того, как зимой здесь загорелся и взорвался вездеход начальника аэродромных служб: об этом не любили вспоминать, говорили, что Марат Горин сошел с ума из-за любви к киноактрисе и потому наложил на себя руки, пытаясь на вездеходе проломить существовавшее тогда на этом месте бетонное ограждение. На самом деле причина была иной, и знали о ней немногие, допущенные соответствующими органами, но, как бы то ни было, трехметровая яма, оставшаяся на месте взрыва, охраняла аэропорт от посторонних даже лучше, чем стоявший прежде забор. Через забор можно было перемахнуть при большом желании и умении, а яму не перепрыгнешь, пускаться же по ней вплавь не решался никто.
Мужчина и женщина, тем не менее, направлялись именно к этой яме, а охранник стоял, бессильно опустив руки, и пытался понять, что с ним произошло, откуда взялся ледяной порыв ветра, даже не ледяной, к ледяным порывам он привык, зимой на летном поле порой трудно было раскрыть глаза, казалось, что зрачки лопнут на морозе, как стекляшки, а то, что коснулось его сейчас, было чем-то за гранью ощущений – не холод, не мороз, а полное отсутствие понятия о тепле, о температуре, о движении молекул. Так, во всяком случае, чувствовал работник охранной службы аэропорта Андрей Карпин, глядя вслед удалявшимся пассажирам. Мыслей не было – какие могут быть мысли, если все смерзлось и застыло?
Мужчина и женщина бодро дошли до ямы и на глазах Карпина перепрыгнули ее, не приложив к тому – по крайней мере, так казалось издалека – никаких видимых усилий. На той стороне ямы росли огромные кусты крапивы, и это была еще одна из причин, по которой служба охраны до сих не потратила ни рубля, чтобы яму засыпать, а забор восстановить. Мужчина вошел в крапиву, будто в теплую воду летнего моря, погрузился по колено, потрогал листья руками, обернулся к спутнице и сказал что-то, чего Карпин, конечно, не расслышал. До него долетели странные звуки, напоминавшие женский смех, и Карпин попытался повернуться и убежать, потому что смотреть было не то чтобы страшно, но невыносимо, как невыносимо бывает смотреть на полуденное солнце, но ведь смотришь иногда, какая-то сила притягивает, но то – жар и ощущение прилива жизненных сил, а здесь Карпина притягивал к себе холод смерти.
Мужчина выбрался из куста и женщину вывел, и там, на опушке, где росли несколько кривых березок, они обнялись, да так и стояли несколько долгих минут. Карпин тоже стоял, как приклеенный, а потом будто лопнула нить, притягивавшая его взгляд к этой парочке, ударила по глазам, и от резкой боли он мгновенно пришел в себя, зашипел, крепко выругался, припомнив все слова, какие были сообразны ситуации, и сразу припомнил и холод, и ощущение свои поганые, которые лучше бы забыть до конца жизни. Он прикрыл глаза обеими руками, потому что слезы лились в два ручья, и он ничего с этим не мог поделать, а когда несколько минут спустя Карпин все-таки смог вновь увидеть окружавший его мир, то никаких посторонних объектов или нарушителей в поле зрения не оказалось. Видимо, ушли в лес. А может, их и вовсе не было, и лучше бы, чтобы их не было вовсе, но Карпин помнил свои ощущения, а стриженный затылок мужчины теперь наверняка запомнится ему до конца дней.
Он постоял минуту, соображая, что делать дальше, решил, что лучше уйти от греха подальше, и, повернувшись спиной к яме, медленно побрел в сторону аэровокзала мимо отведенного на стоянку израильского «Боинга», к которому подъехала машина техобслуживания.
– Михалыч! – крикнул издалека один из техников, имени которого Карпин, переполненный другими мыслями, не мог вспомнить. – Ты что такой замороженный?
Карпин поразился точности этого наблюдения, хотел ответить, но губы, похоже, действительно примерзли друг к другу, и он только промычал что-то, проходя мимо.
Дойдя через четверть часа до комнаты дежурного, он, однако, нашел в себе достаточно сил, чтобы по всей форме доложить об обнаруженном, но не пресеченном нарушении, после чего и был отправлен домой с наставлением день-другой полежать в постели, прикладывая к голове холодный компресс.
– Показалось тебе, – сочувственно сказал Карпину руководитель смены. – Вот смотри, список пассажиров того «Боинга» израильского: все прошли паспортный контроль, все получили багаж вовремя, никто не пропал.
Карпин кивнул и одновременно пожал плечами. Если бы он не был разбит, как упавшая на пол фарфоровая чашка, то непременно провел бы собственное расследование – отправился бы на уазике по внешнему периметру к той части дороги, что проходила через лес, и там поискал бы если не живых нарушителей, то их следы – должны же остаться пожухлые от холода листья, а в кусте крапивы мороз должен был выжечь тропу, по которой мужчина провел свою женщину… куда? Понятно куда – они так торопились на тот свет, и, должно быть, с этим израильским «Боингом» что-то случится в обратном рейсе, не зря с борта его сошли мертвецы, которых там не было вовсе. Значит, будут: мужчина и женщина, а может, еще сотня пассажиров, если самолет упадет.
Карпин хотел сказать об этом начальнику смены, но понял, что тогда его отправят отдыхать не на день-другой, а на всю оставшуюся жизнь. Если бы он знал еврейский язык или, на худой конец, английский, то, может, подвалил бы к одной из стюардесс – они-то, если ему все не привиделось, могли запомнить мужчину в серой рубашке и джинсах и женщину в цветастом платье. И мороз – неужели никто из этих длинноногих смуглых красавиц не ощутил мертвящего холода, когда приносили этой паре обед или воду?
Посидев в своем закутке и окончательно лишившись всякого представления о реальности, он побрел по коридору к служебному выходу на автостоянку, и по дороге до его слуха доносились обрывки разговоров, показавшиеся ему насмешкой над его, Карпина, несчастьем. Говорили о мужике, которого убили утром и который воскрес, отправился в Шереметьево и здесь то ли убил, то ли свел с ума следователя милиции, а потом… Что было потом, Карпин не услышал, подошел его автобус, и он втиснулся в переполненный салон.
