псы идут вдоль побережья и что мы нагоним их через несколько дней, ибо стада их истощены, а люди сбили ступни в кровь. За нами тоже оставались следы крови – ведь переход через пустыню нелегок, и трое из наших стали жертвой Владыки Песков. Но все же мы могли двигаться быстрее, так как не было с нами ни женщин, ни детей, ни стариков, а одни лишь сильные воины числом двадцать и шесть десятков. Мы направились в солнечную сторону, а потом берег опять повернул на закат, и вскоре увидели мы вражеский стан, и напали, и убили всех, кроме ослов, овец и коз. Сердце мое успокоилось, и я уже подсчитывал добычу, но тут явились к нам люди той земли, за своей половиной, ибо битва была в их краях и хотелось им поучаствовать в дележе. Я дал, что они просили, и они сказали: теперь дай все, раз перебил женщин этого племени, которые были нам нужны! И я дал остальное, ибо явились они в великом множестве… Вор у вора скотину украл, мелькнуло у Семена в голове. Впрочем, у Такелота имелось на этот счет иное мнение.
– Я дал, так как животные были и вправду истощены и гнать их по пустыне сорок дней казалось немыслимым. Отдав же, решил, что забрался далеко и стоит посмотреть другие земли на западе, и воины мои с тем согласились; каждый думал, что найдет другую добычу, легче весом, дороже ценой. И тогда мы встали, подняли оружие и ушли от трупов наших врагов и двигались еще сорок дней вдоль берега, ни в чем не испытывая нужды – охота в тех краях обильная, вода сладкая, а люди, одаренные мной, позволяли нам пить ее и стрелять антилоп без числа. Так мы шли на восход солнца, потом свернули к северу, снова на восход и опять на север, пока не добрались до широкой равнины, лежавшей между горами Того-Занг и морем…
Семен встрепенулся. На восток, затем – на север, снова на восток и снова на север… Так и есть, очертания залива Большой Сирт, берегов Ливии и Туниса! За сорок дней можно преодолеть больше тысячи километров, и тогда… Тогда окажешься в краях изобильных и плодородных, где в будущем встанет Карфаген! В землях, текущих молоком и медом, если верить римским историкам… И земли эти свободны, и будут такими еще лет пятьсот… Почти свободны, разумеется, если не считать немногочисленных племен, у которых сто охламонов с палками – целое войско, а тысяча – огромная армия!
Он сел, резким движением отбросил прядь со лба и наклонился к Такелоту.
– Скажи мне, почтенный, что за люди живут на той равнине между горами и морем?
– Земля богатая, но пустая, – ответил ливиец, – и мы, не найдя там добычи, повернули назад. Воины были недовольны… – Он поднял чашу из голубого фаянса, взвесил ее в ладони и произнес: – Зато я убедился, что нет места лучше Уит-Мехе, господин! А знаешь, что самое лучшее в этом месте?
– Да?
– Та-Кем поблизости! – Он поглядел на чашу с хищной улыбкой. – Но возвратимся к той равнине… Видишь ли, мой господин, живущие к восходу солнца от нее подобны нам с Техенной, а те, кто живет к закату – совсем иные люди: кожа у них темная, темные волосы и глаза, и этим они похожи на кушитов. Одни из них охотятся в степи на длинноногих птиц, другие обитают на деревьях, растущих так близко, что человек между ними не пройдет… Странные люди, и странное рассказывали мне о них! Но сам я их не видел; они боятся моря и гор и не заходят на ту равнину.
«Нумидийцы? – подумал Семен. – Или такой народ, который еще и имени-то не имеет?.. Впрочем, какая разница! Не любят моря и гор, вот и ладушки!»
Он прикрыл глаза, чтобы обдумать некую мысль, вертевшуюся в голове, но тут перед жилищем Такелота послышались стоны, шум и плач. Затем раздался голос Тотнахта, непривычно тихий и даже с нежными нотками – кого-то он успокаивал, кому-то советовал не рыдать, ибо хотя господин не в силах возвратить убитых к жизни, но уж обидчикам воздаст по справедливости. Подвесит за ноги, располосует сверху донизу, вывалит кишки, а внизу разожжет огонь!
– Я скоро вернусь, и мы еще поговорим об этой равнине у гор Того-Занг, – сказал Семен Такелоту. – А ты останься здесь, почтенный, пей молоко, ешь мясо и разговаривай с сыном. Нос не высовывай! Иначе, боюсь, и тебя подвесят за ноги.
Он поднял секиру, лежавшую рядом с ковром, приосанился и вышел во двор. Девушки, недавние пленницы, которых Тотнахт построил в шеренгу, сразу замолчали и повалились на колени; было их двадцать семь, и ни одной старше семнадцати лет. Все – растрепанные, грязные, в рваных одеждах, со следами веревок на запястьях. Однако после блужданий в пустыне, побоев и неизбежного насилия, они не казались раздавленными; дочери пахарей и скотоводов, они привыкли к тяжелой работе, невзгодам и лишениям. Что, разумеется, не извиняло насильников.
– Встаньте! – приказал Семен.
Они поднялись, глядя на него покорными карими глазами. Он заметил, что самые младшие, по виду совсем девчонки, жмутся к девушке постарше, невысокой, но крепкой, с гривой волос, падавших на плечи. Она не плакала – глаза ее были сухими и смотрели на Семена с каким-то странным, почти тоскливым выражением.
– Как твое имя? – спросил он.
– Аменет, мой господин. Целую прах под твоими ногами…
– С целованием праха мы подождем. Слушай меня, Аменет, и слушайте все! Нам предстоит тяжелый переход через пустыню, и потому сегодня и завтра вы будете отдыхать. Ты, Аменет, старшая; ты проследишь, чтобы девушки вымылись, поели, починили одежду, взяли накидки и сандалии. Люди Тотнахта, ваши соседи, тебе помогут. Но перед тем все вы пойдете с Тотнахтом на площадь, где сидят пленные, и покажете тех, кто убивал в Пиоме и творил насилие над вами. – Семен повернулся к бывшему копьеносцу. – Ты поразишь их ударом дротика или секиры, как захочешь, но я запрещаю мучить пленников. Убей, но быстро!
– Слушаю твой зов, господин! – Тотнахт, мрачно сверкнув глазами, погладил рукоять топора.
Аменет поклонилась, сложив ладони перед грудью.
– Что будет с нами, мой благородный господин?
– Вы вернетесь в Пиом, и каждая получит вдвое больше коз, овец и ослов, чем было у погибших родителей. Их земли станут вашими; я прослежу, чтобы управитель в Пи-Муте переписал эти земли на вас и чтобы вам не чинили никакой обиды. Это правильно, Аменет?
– Правильно, господин, но этого мало. – Руки Аменет вдруг взлетели кверху, лицо застыло в маске страдания. – Где наши добрые отцы, мой господин? Скосили их клинками, будто колосья в поле… Где заботливые матери? Лежат, пронзенные копьями, и нет в их груди дыхания и света нет в очах… Где наши сильные братья, опора и защита? Стрелы в сердце их, камни в их ребрах, и ни один не поднимет руки, не шевельнет губами, не спросит: что с сестрой моей? Скажи, господин, заменят ли земля и скот потерянное нами?
– Не заменят, – ответил Семен. – Но вижу я, что ты, Аменет – девушка умная, красноречивая, и потому должна понять: жизнь – череда потерь и череда находок. Вы потеряли многое, но, быть может, что-то найдете? – Он повернулся к Тотнахту. – Кажется, твой брат не имеет ни хозяйства, ни жены? А есть ли еще младшие братья у воинов, пришедших с тобой? И много ли их?
– Хватит всем, – буркнул копьеносец, довольно усмехнувшись. – Идите, девушки, и поразмыслите о словах господина. Устами его говорит Маат, а значит, сказанное им – истина: не потерявши, не найдешь.
Они ушли, но Аменет осталась.
– Чего ты хочешь? – спросил Семен.
– Прости, мой повелитель, правильней будет так: чего я не хочу. – Она судорожно сглотнула, стискивая руки. – Меня поймал темеху… молодой темеху… В пустыне, в первую нашу ночь, он сказал, что я – его женщина, и он дрался с другими темеху, не допуская их ко мне… и не пустил. Все ночи принадлежали ему.
– Что дальше?
– Ради Хатор, господин! Я не хочу, чтобы Тотнахт пронзил его дротиком или разрубил секирой! – Губы ее дрожали, слезы выступили на глазах. – Не хочу! Пусть он живет! Пощади его, господин мой!
Владычица любовь, ты правишь миром! – мелькнуло у Семена в голове. Правишь ныне, присно и во веки веков!
Приподняв подбородок девушки, он тихо произнес:
– Я не могу его помиловать, но подарю его жизнь тебе. Иди, Аменет, найди его и скажи ему: или дротик Тотнахта, или спальная циновка в моем доме! В доме, который ты должен построить на наших землях, у
