может сильно порезать осколками стекла, но, присмотревшись, замечаю, что никаких стекол давно уже нет.
Ночью в сортире снайпер обстреливает солдата. Без последствий. Только прочистил кишечник по- человечески.
С утра Владимир везет группу журналистов снимать Цхинвал. Несколько точек — погибшие мирные жители, разрушения города, больница с раненными, раздача воды российской армией. Наш ответ Чемберлену, в общем.
При свете дня видно, что город разрушен не так сильно, как показалось вначале. Далеко не Грозный. Но в той или иной степени повреждено каждое здание. Улицы завалены кусками железа, ветками, кирпичами или даже обломками стен. В нескольких местах потоки воды. То тут, то там расстрелянные и сожженные машины. И воронки, воронки, воронки…
Гуманитарку раздают около вокзала, перед гостиницей. Здесь до сих пор остались дети. В стенах пробоины, на полу хлам, осколки стекла, навесной потолок кое-где рухнул, везде цементная пыль. Запах пожара. На стойке регистрации куски хлеба и пустые бутылки из-под воды. Продолжается эвакуация, грузовики забивают беженцами.
На подоконнике телевизор. По нему показывают олимпиаду. Все красочно и ярко. Дикторша в восторге. Эксперты в восторге. Все дорого одеты, улыбаются и надувают щеки. В каком мире живут эти люди?
Около выезда из города опять подбитые танки — еще два. Чуть дальше, на повороте, двое ополченцев жгут труп убитого грузина. Не из ненависти. Им самим не нравится то, что они делают. Но жара стоит тяжелая, трупы никто не хоронит, и по улицам уже пополз запах.
Мышцы-сгибатели сильнее мышц-разгибателей, и, сокращаясь, они выгибают тело дугой. От огня живот убитого раздулся как шар. Человек горит неохотно, и они подкладывают в огонь ветки. Пока не сожжены даже ноги.
Фотографировать? Нет? А, пошло все к черту… У вас свои дела, у меня свои. Это надо видеть всем. Залезаю на бордюр и снимаю крупно, в упор. С глазницами и всеми подробностями. Красное поджаренное мясо лезет в объектив.
Не чувствую абсолютно ничего. Как-то быстро притупились во мне моральные запреты. Это самое паскудное — относиться к смерти как к работе.
Разрушения едем снимать в район Двенадцатой школы. Пять-шесть пятиэтажек на окраине. В одном из подъездов вой. Нас зовут туда. Никто из журналистов идти не хочет.
— А зачем вы тогда сюда приехали?
— Ладно, — сплевываю сигарету, — пошли.
В двух квартирах три завязанных узлом простыни: Гаглоев Эдуард, Гаглоева-Тибилова Залима, Каджоева Дина. И фотографии сверху. Все. Больше ничего не осталось. Пытались уехать из города на легковушках, были расстреляны и сожжены.
Этот район обрабатывали сначала «Градом», затем зашла пехота — женщины рассказывают, как они сидели в подвале, над головами ходили грузины, а они молились только об одном — чтобы не заплакал грудной ребенок. Здесь погибло восемь человек.
Думаю, что это средний показатель. «Град» дает не столько фугасный, сколько осколочный эффект — дома повреждены сильно, но ни один настолько, чтобы можно было говорить о десятках трупов под завалами. Так что ни о каких тысячах погибших речи быть не может. По моим ощущениям — сто пятьдесят, двести, триста человек. Но никак не тысячи.
Я не пытаюсь никого оправдать или выгородить. Расстрел города оружием массового уничтожения это, безусловно, преступление. Но я стараюсь быть объективным. Не надо спекулировать погибшими.
Никаких массовых казней и этнической чистки тоже не было. На мирных жителей просто наплевали — сколько погибнет, столько и погибнет, и, даже скорее, чем больше погибнет, тем лучше — однако, здесь не было даже того, что Россия устроила в Чечне: никаких фильтропунктов, Чернокозова и ОРБ-2. Возможно, просто не успели, не знаю. Но факт остается фактом.
Как не было массовых казней и резни грузин на следующий день на Транскаме. Возможно, тоже только потому, что они все ушли. Но и это — факт. Хотя разграбили и сожгли там все подчистую.
При том да — три завязанных узлом простыни. Да, подвал, где прятались мирные и в который сверху, со ступенек, стреляли грузины. Да, труп 18-летнего парня в гараже, застреленного снайпером — он не мог не видеть, в кого стрелял. Да, раздавленная танком в лепешку «девятка». Да, метровые осколки «Града» россыпью.
На обратном пути едем мимо расположения батальона миротворцев. Казарма практически снесена. Те сожженные БМП так и стоят — не две, три. Огня они не открывали до последнего. И еще одна внутри. И танк у казармы. Грузины долбили прямой наводкой, сумели прорваться даже в расположение части — зашли со стороны автопарка, и били танком уже в упор. Выжгли все дотла. Бой здесь был жуткий. Миротворцы поднимали на крышу снайперов и отстреливали пехоту. Когда сидеть в раскаленном подвале стало невозможно, пошли на прорыв. Только прорвали первую цепь атакующих, как сразу наткнулись на вторую. Прорвали и её. В прорыве, говорят, погиб, всего один человек. Ранены, в той или иной степени, все. Ушли в рощу и держали круговую оборону, пока не подошла армия.
Прошу Владимира остановиться заснять «бэхи». Он морщится: «Чего их снимать… По всем каналам показывали уже». Я его понимаю. Владимир — хороший, открытый человек. Просто работа у него такая. Объективное освещение событий командованию не очень-то и нужно. Нужна агитка — агрессия грузин, погибшие дети, разрушенный город. Разговоры о том, что 58-ая вошла всего одним батальоном походной колонной не приветствуются. О том, что небо почти двое суток принадлежало грузинской авиации, лишний раз не упоминается. Количество погибших не называется. Нашу сожженную технику снимать не рекомендуется. Убитых грузинских военных тоже.
Корреспондентов «Первого канала» интересуют склады с трупами мирных жителей. Лучше — детей. Это желание спекуляции настолько очевидно, что даже сопровождающая нас осетинская журналистка взрывается: «Перестаньте нести чушь! Какие трупы? Всех забирают к себе родственники и хоронят! Не смейте больше говорить про трупы!»
Под стеной школы лежит грузинский солдат. Тело вздулось, голова, грудь и плечи от жары стали совсем черные. Запах уже очень тяжел. Хорошо, что с утра ничего не ел.
На соседней улице еще один, рядом с очередным сожженным танком. Голова расколота и на неё надет целлофановый пакет — чтобы не смотреть. В перевернутой рядом каске красно-серое. Неподалеку еще тел пять — их по очереди обыскивает какой-то человек, отвернув голову. Достает документы.
Дальше еще один. А потом сожженные танкисты на площади. Там уже много народу, как солдат, так и ополченцев. Фотографируются. Снимаю уже не церемонясь, с разных ракурсов. Грудину распознать уже невозможно, за ночь собаки догрызли её окончательно. Не чувствую уже вообще ничего. Плевать.
На столбе табличка: «Современный Гуманитарный Университет. Москва. Цхинвальское представительство». В Современном Гуманитарном я учился. Образование — бакалавр юриспруденции по международному праву. Смешно.
Всего в этот день насчитал семь подбитых грузинских танков и около тридцати трупов. Судя по запаху, в роще лежит еще столько же. Там грузин накрыла наша авиация.
Раскуроченная техника. Сожженные дома. Больница забита людьми. Дети в грузовиках. Жорик в подвале. Труп в гараже. Сожженные женщины в кульках. Сожженная грузинская стопа в танке. Горящий труп грузина. Двадцать пять сгоревших заживо в бэхах солдат. Черт, ну почему все время — сгоревшие?
