Ловлю столетний битый «Мерседес» с какими-то двумя темными личностями. Впрочем, на мародеров не похожи. Видимо, и правда на войну сорвались. Но не застали. По-русски понимают только простые фразы. Меня слушают, открыв рты. Но в центр не подвозят, высаживают на окраине.
Поймал такси. Таксист живо интересовался тем, что происходит за перевалом. Всячески поддерживал Россию, армию и войну. Но денег взял ровно вдвое больше.
Не надо никого винить. Люди всегда очень быстро учатся делать на войне свой маленький бизнес. Так всегда было. И в Чечне тоже.
В гостинице мест не нашлось. Договорился с Тамиком на «Москвиче». Классный парень. Ходил вместо меня, узнавал. Покружили по городу — все забито, съездили в аэропрот — все закрыто. В итоге рванули в Минводы. До самолета меньше четырех часов. Тамик гнал во всю. Будил только на блок-постах. Я давал ему паспорт, он решал вопросы, и мы ехали дальше.
Примчались за час до отлета. Уже в посадочной зоне зашел в туалет и обнаружил, что на руке до сих пор белая повязка.
Красавец. В пылище с ног до головы. Кривой. Полумертвый. Штаны драные в крови все. Горелыми людьми за километр смердит. И повязка.
Дурковато, наверное, я выглядел ночью посреди Владика в своем полукамуфляже, с трофейным грузинским ранцем за спиной и почти отказавшими, неработающими пакшами.
А может, не снимать? Смотрите, люди, я с войны. Вы ж её хотели. Нюхайте вот.
Накрыло уже дома. Дня через два. Как-то вдруг сразу, одномоментно. Потерял ориентацию в пространстве, замедлилась речь, ушла ясность сознания. Накатывало волнами. Как доехал, не помню. Где ехал — не понимал.
И ведь, главное — не контузило же. Вроде.
— З-з-дра… Здра-авствуйте…Я-я-я… Я-я-я… Я не пил! Вот. Да… Я-я-я… Я-я-я… Я не могу сейчас го-о- о… ворить! Что-то произошло… Да. Мне не-не-не… не бо-о-ольно… Я не пил…
Вот придурок, прости господи.
И потом еще. В закусочной. Встретились с другом. Заказали пива и котлет по-киевски. Принесли.
Котлеты хорошие. Из обжаренного мяса косточка торчит. Маленькая такая.
Дома снял штаны. Впервые за четыре дня. Твою мать! Второй осколок прошел по касательной по левому колену, оставив две борозды миллиметра в два глубиной. Везучий я все-таки человек — словил два осколка от танковых снарядов и оба по касательной. Один в десяти сантиметрах от паха, второй точно по колену. С таким везением да в казино.
В России сто сорок миллионов человек. Интересно, кто-нибудь из них когда-нибудь побывает в благословенном проросийском теперь эдеме Земо-Никози, за который отдано девять русских жизней?
Мошенник из штрафбата
У них была только одна возможность искупить вину перед Родиной. В штатных расписаниях штрафных рот так и писали: «Причина освобождения — убит в бою».
Штрафной батальон. Штрафбат. Даже по своему звучанию — страшное слово. Их всегда кидали в самое пекло. На танкоопасные направления, укрепрайоны или минные поля — туда, где не могла пройти пехота. В атаку они шли без артподготовки, огневой поддержки и пулеметов. Даже карабины им выдавали не всегда. Потому что они должны были искупать вину кровью. И они искупали, своими смертями прокладывая армии путь к Победе.
Фамилии многих из них так и остались неизвестны. Их хоронили в общих безымянных могилах. Те же, кому повезло, и кто выжил, имели право не упоминать в анкетах о своем штрафбате. И они не упоминали. Не рассказывали об этом никому. Потому что еще полвека после войны это считалось позором, клеймом. Зачастую даже самые близкие родственники не знали, что их отец, муж или дед прошел через ад.
Сейчас их осталось очень немного. У каждого из них был свой штрафбат. И у каждого о своем штрафбате остались свои воспоминания. У кого трофейный штык, у кого — справка об освобождении, у кого страшный синюшный шрам под лопаткой. У Ивана Петровича Горина — офицерская шинель, которую он, вопреки уставу, сшил на заказ у польского портного в Познани и за которую несколько раз отсидел на 'губе'. Но так и не обменял её, фартовую, идеально подогнанную, на простую солдатскую. Он и сейчас иногда в ней ходит, пока на даче живет, — и в сад, и в огород, и на крылечке посидеть, покурить. Иногда разговаривает с ней: голубушка, говорит, моя, родная…
Нет, фамилия Мошеннику досталась, конечно, неправильная. Ну какой он Горин? Скорее — Везунчиков. Или Счастливцев. Сколько раз ему предоставлялась возможность загнуться, но каждый раз везло. Пережить бездомное воровское детство, голодуху тридцатых, сталинские лагеря и штрафную роту — на это нужен особый талант. Талант везения. И он у него, несомненно, был.
Впрочем, был у него и другой талант. Мошенник умел рисовать. Когда не надо было думать о жратве, садился где-нибудь с обрывком бумаги и часами чертил портреты своих детдомовских голоштанников. Или шел в поле и писал пейзажи. В такие минуты он забывал обо всем и ничто его уже не тревожило. И кликуха-то попервоначалу у него была — Художник. Мошенником-то он уже потом стал.
Вот этот-то талант в нем и заприметил однажды Учитель. Подошел на рынке, где Мошенник пытался толкнуть свои репродукции с Шишкинских «медведей» (они почему-то особенно хорошо шли), постоял, посмотрел. Да и взял к себе в мастерскую.
Этот поворотный момент был, пожалуй, главным везением в его жизни. Не будь Учителя, плюнул бы когда-нибудь Мошенник на искусство, связался бы с блатарями окончательно да и сгинул бы в лагерях. Но Учитель вытащил его из стаи, принял, как сына. Стал обучать. Показал, как накладывать краски, как подчеркнуть игру света и тени, чтобы плоское вдруг ожило на холсте, чтобы проступили в нем глубина и содержание, чтобы характер стал понятен людям. Мошенник старался. Работал, как черт. И когда получалось, радовался, как ребенок.
И образовалась вдруг вроде как семья у Мошенника. Вдвоем с учителем — уже не бродяжка бездомная, в семье, при ком-то.
Какое-то время жили вместе. Писали иконы, репродукции — все тех же «медведей» и «охотников». Тем и кормились. Люди покупали, и стало уже казаться Мошеннику, что устроился он в жизни окончательно. Нашел свое место.
А потом вдруг раз — и началась война. Учителя забрали на фронт. Вернулся он через полгода с простреленным легким и чахоточным румянцем. Он и до войны-то особым здоровьем не отличался, а тут совсем доходягой стал. Открылось кровохарканье, которое никак не проходило с голодухи. Яснее ясного — умирает человек. Тогда-то Мошенник и начал подделывать хлебные карточки и менять их на еду. На хлеб. Если в день удавалось заработать полбуханки — хорошо.
