скажут ли еще чего-либо, и со вздохом продолжил речь о своей печали.
— Великие уходят тем же путем, что и простые смертные, да вот беда, тень великих лежит на земле, подобно льдам, которыми покрыты горы даже летом, в зной. Я девять лет правлю Персией, но все еще в тени великого моего деда. Шептуны шепчут: шах Сефи кровожадности ради набросился на своего великого визиря, славного сокола шаха Аббаса, мудрого Талуб-хана. Да, это я расхватил ему саблей брюхо, да так, что черные его внутренности выпали ему на колени… А как бы на моем месте поступил бы твой царь Иван Грозный?
'Мой царь отнюдь не Грозный, — подумал русский посол. — Господи, дай силы! Шаха Сефи потянуло на откровенные разговоры'.
Раздвинув изумрудные после утреннего дождя кусты, перед охотниками явилась лань.
Шах Сефи невольно втянул голову в плечи и замер, словно это он сам должен был совершить разящий прыжбк на спину прекрасного животного, еще не угадавшего, где он — враг, но уже трепещущего от смертельной тоски.
Подняв окостенелую от напряжения ладонь, шах с усилием сжал пальцы, как бы вонзив их в спину лани, это был знак: 'Пускайте!' В тот же миг егеря пустили трех ученых леопардов.
Лань взмыла в воздух, но еще выше взлетела чудовищная бесшумная кошка и заслонила небо четырьмя растопыренными лапами.
Ломая кустарник, на поле выскочило все стадо ланей, и двух из них мгновенно оседлали не умеющие промахиваться леопарды. Подавшись вперед — жилы на шее как струны, глаза кровавые, — шах Сефи смотрел на убийство до последней судороги, до последнего тычка копытцем в невозмутимое синее небо.
Шах повернулся к русскому послу и вздохнул, как вздыхают, сожалея о краткости мига наслаждения.
— Ты видел? Теперь пошли постреляем куланов.
Охота проходила в Гасарджирибе, в огромном шахском заповеднике. Здесь за каменными стенами в трех отделениях содержались: в одном — олени, зайцы, лисы, в другом — лани, в третьем — куланы.
Сели на лошадей, поехали. Увидели кулана. Дикий осел мирно щипал траву. Сефи достал пистолет и подал послу.
— Стреляй.
— Но он не убегает.
Шах Сефи смеялся до слез. 'Но он не убегает!', 'Но он не убегает!' — твердил он и смеялся, смеялся.
Отер кулаками глаза.
— Да, он не убегает. Пусть ему будет хуже.
Шах спрыгнул с лошади, вытянул из ножен саблю и подошел к кулану. Дикий осел повернул к человеку умную морду. В мягких розовых губах торчал только что выщипанный пучок травы. Шах взмахнул саблей и полоснул животное по спине. Удар был ловок и страшен. Сабля просекла спину до брюха. Сефи выдернул ее и торопясь, пока животное не завалилось на бок, — так бьют топором по падающему полену — жиганул кулана по шее. Голова, цепляясь за тело какой-то последней нерассеченной жилкой, ткнулась губами с пучком травы в траву же.
Шах Сефи бросил окровавленную саблю на руки одному из ханов и повернулся к русскому послу, ожидая и выискивая в его лице осуждение. Лицо у посла было непроницаемо.
Охота весело ввалилась в малый зверинец, устроенный амфитеатром. Началось угощение сладостями, пошли круговые чаши с вином. Потом пригнали полсотни куланов. Сефи, сидя на ковре пира, пустил несколько стрел и предложил стрелять всем, кому угодно. Стрелы железным градом посыпались на куланов, животные с ревом мчались по кругу загона, утыканные стрелами, обливаясь кровью. Наконец дикие ослы были перебиты, в загон пригнали косуль, и опять началась потеха.
Шах Сефи наклонился к русскому послу и тихонько сказал:
— Все думают, что я легкомыслен. Мурад идет по моей земле, а я предаюсь наслаждениям… Но ведь, чтобы идти в поход, нужно навести порядок в доме. Сегодня я узнал имена заговорщиков, которые пытались меня отравить. Сегодняшнее утро для них последнее. — Сефи поднес послу чашу. — Пей!
Посол выпил.
— Русские крепкие. Я люблю ваших людей. Я хочу, чтобы ваши казаки пошли ко мне на службу. Если бы у меня были казаки, я пустил бы их на Мурада, а сам пошел бы на императора Великих Моголов Джехана, разбил бы его, а потом прикончил бы и этого проклятого турка. Пей.
Пала последняя косуля.
— Столько прекрасного мяса! — воскликнул шах Сефи.-
Завтра будет великое пиршество.
Ночью в саду шаха слышались крики женщин. Шаху донесли: яд был доставлен из Сераля, с женской половины, с благословения родной тетки Сефи.
В начале царствования эта тетка, родная сестра шаха Аббаса, любившая Сефи как сына, изволила неудачно пошутить.
— Как же так, — сказала она царственному племяннику, — вот уже более двух лет ты на престоле, у тебя столько жен, а детей все нет. Я вот одна родила мужу четырех сыновей.
— Я еще молод, — ответил Сефи, — у меня впереди долгая жизнь, и я еще успею прижить себе наследника.
Тетка лукаво возразила:
— Как может поле, недостаточно возделанное, зеленеть и приносить плоды? Смотри, а то дело может дойти до того, что после тебя место на престоле займет один из моих сыновей, кто получше.
На следующий день Сефи пригласил тетку к себе во дворец. Он напомнил ей вчерашний разговор и попросил снять крышку с огромной золотой чаши. Тетка исполнила приказание и увпдала в чаше головы своих детей. Лицо шаха зверски искривилось, тетка упала перед ним на колени и воскликнула: 'Все это хорошо! Да живет шах долго и долго!'
Тогда Сефи помиловал ее, сегодня он приказал закопать в землю родную сестру шаха Аббаса и еще сорок подозреваемых в покушении на его жизнь вместе с женами, наложницами, служанками.
Утром шах Сефи отправился в поход. Сначала он кинулся на турок, отбил у них маленькую, плохо защищенную крепость и со всеми силами ушел на юг, на Джехана, императора Великих Моголов.
Багдад остался без помощи.
Глава вторая
Царевич Иван таял, как свечка.
Все лето возили его по монастырям: и к Троице, в Лавру, и к Покрову, в Рубцово, и московские-то все обошли — ничего не помогало: запоры, поносы, рвоты, головокружения. Врач-немец извелся и в конце концов признал: его искусство бессильно.
По Москве ползли нехорошие слухи: царевича испортили бояре. Они-де царский род извести под корень хотят, чтоб самим править, как в Смутное время.
В отчаянии государь кликнул к себе бахаря Емельку, который так удачно подлечил ему однажды ноги.
Емелька попривык к дворцовой жизни, стал гладким, ласковым, шуточки выбирал, а то и вовсе без них обходился.
— Нет, великий государь, — скорчив сердобольную рожу, пропел Емелька, — царевичевы болезни лечить не умею. А коли приказал бы ты мне лечить, так я, ослушаться не смея, все равно снадобий
