Понял Федор Порошин. Понял!
Не будет он служить важному турку ни за какое золото и ни за какие дальние страны. Забилась в нем мечта. Живая, как теплая птица, схваченная в гнезде: 'Домой! Родина, тебе хочу служить. Ради тебя поборю страх свой и умру с топором за тебя. Потому что ты добрая, родина моя непутевая'.
И тут почудилось — зловещая четверка шарит по толпе паломников глазами, ищет кого-то… Явь стала походить на сон, когда гонятся за тобою и когда некуда спрятать хотя бы головы. И Федор лег. Отстал и лег. Никто не обернулся. Мало ли от какой болезни лег человек? Может, от чумы?
Ночыо Порошин стороной обошел Мекку — священнейший город мусульман. Устал испытывать судьбу. Выбрался к морю, сел на большой корабль — деньги у него были. Корабль привез его в Грецию. Через Валахию, Молдавию, Украину он пробрался наконец в славный казачий Азов.
Длиною в год был его хадж. В Азове случились перемены. Знаками войскового атамана теперь обладал Тимофей Яковлев. Он сам слушал рассказ Порошина и остался доволен. Сведения, добытые в Турции, не устарели, Мурад IV погряз в войне с персами. Стало быть, приход турок откладывался до падения Багдада, но твердыня персидских царей неприступна.
Чужой народ поклеймить жестокосердием куда как легко. Порошин, своим страхом занятый, всех, скопом, на жестокосердие осудил. А народы — все родня, и каждый народ — из людей.
У Мехмеда с Элиф от зловещей резни любовь как засыпающая на песке рыба. Рука не ляжет на сердце любимой, обойдет в страхе — убивают ближнего твоего. Губы запекутся и не посмеют припасть к губам любимым — поцелуй кощунство, когда ты свидетель пролитой крови. Лппкий, холодный пот бессилия покроет тело, когда придет страшная мысль о продолжении рода твоего.
На корабле поднимали паруса.
— Опи подняли паруса! — сказал Мехмед Элиф, — Мы уже плывем! Мы в море! Этот корабль мал, но мы плывем домой!
— Да, Мехмед.
— Элиф, я был плохим защитником тебе, но мы плывем домой. Мы живы. Хадж закончен.
— Да, Мехмед.
— Все, Элиф. У тебя больше нет мужа. Ты свободна.
— О Мехмед!
И она обняла его, потому что они сидели в закутке-каюте одни. А потом Мехмед все-таки сказал:
— Элиф, но ведь, когда мы приедем домой, я опять буду никем. Я калфа!
— Мехмед! Ты будешь моим мужем, а значит, и мастером.
— Нет, Элиф! Я сначала стану мастером, а потом твоим мужем, иначе какой же я мужчина?
— Ты станешь мастером, Мехмед.
Мехмед вскочил с дивана, быстро открыл дверь — никого.
— Показалось. Элиф, мы говорим о нашем счастье, а ведь он остался там.
— Молчи, Мехмед! Молчи! Мы должны все забыть.
— Мы ничего не должны забыть, Элиф, но молчать мы должны всю жизнь.
Кораблик плыл и плыл. Один день походил на другой. Элиф любила, и он любил Элиф. Но ничего не забывалось.
Если бы Мехмеда спросили, что он видел в Мекке, он ничего бы не смог рассказать. Он делал все, что положено делать паломнику, но ничего не видел и ничего не слышал. Он кричал как все: 'Лаббейка, аллахумма, лаббейка!' — 'Я перед тобой, о боже мой, я перед тобой!' Но он не помнил, когда он это кричал. Он целовал черный камень. Но это он знал раньше, от других, что камень черный и что его надо целовать. Мехмед не помнил ни камня, ни своего поцелуя. Он поднимался на гору Сафа, бежал через базар — так бегал когда-то пророк — к горе Мервэ. Он три раза бежал по этому пути и четыре раза шел медленным шагом. Он брил голову. Он ходил в дом Абу Джахля — отца глупости, врага пророка, обещавшего наступить пророку во время его молитвы на шею. Этот дом превращен в отхожее место, и Мехмед был там.
Он был на горе Арафат, где после изгнания из рая встретились Адам и Ева, он бросал камни в колонну Большого сатаны и кричал вместе с другими: 'Во имя бога всевышнего, я совершаю это в знак ненависти к диаволу и для его посрамления'. Он всюду был, он все делал как надо, но все эти дни он видел одно — белый измятый ихрам посреди серой пустыни. Он видел это, хотя так и не посмел оглянуться тогда, в тот последний день пути к Мекке…
Когда они плыли уже по Мраморному морю и когда до Истамбула остался только один день пути, Мехмед сказал Элиф:
— Отныне я достоин носить зеленую чалму, но, Элиф, я боюсь.
Он стоял и ждал, что она ему скажет, и она сказала:
— Я люблю тебя, Мехмед.
Книга третья
Хан бегадыр просит поминки
Глава первая
В Бахчисарай, к хану Бегадыру Гирею, Мурад IV прислал чауша Жузефа. Этикет бахчисарайского дворца позволял хану разделить трапезу с прибывшими от Порога Счастья.
Турок был молод, слыл любимцем султана, и Бегадыр Гирей, зная это, говорил о Мураде IV восторженно:
— Его присутствие султан Мурад образом своего правления напоминает мне великого Баязида.
— Ты прав, государь, — Жузеф тоже был не промах, — я осмелюсь утверждать, что правление султана Мурада превзойдет ослепительностью правление Баязида. Мурад IV получил империю в свои руки, когда она была поражена тысячью недугов. А теперь казна полна, армия непобедима, страной правят герои. Великий падишах выбросил за порог Сераля всю рухлядь, все алчное, выжившее из ума старичье.
— О да! — подхватил Бегадыр. — Когда у власти молодые, совершаются великие дела. Надеюсь, скоро мы будем свидетелями победоносных походов падишаха.
Жузеф ухмыльнулся:
— Не только свидетелями! Мурад IV не позволит своим слугам быть зрителями… Тебе, великий государь, его присутствие падишах приказывает, не ожидая помощи из Турции, идти под Азов и взять его. Да, мой государь! Великие замыслы султана Мурада требуют от нас быть великими исполнителями этих замыслов. Азов необходимо взять немедленно. Это воля падишаха! Впрочем, султан Мурад милостив: все его войска нацелены на Персию, но он не мог совершенно отказаться от помощи тебе, государь, в твоем непростом деле. Вместе со мною в Крым прибыл большой флот Пиали-паши.
— Я счастлив выполнить волю великого падишаха. — Бегадыр помрачнел. — И я еще раз убеждаюсь в сходстве султана Мурада с его великим предком. Он даже внешне похож на султана Баязида.
Болтнул и пришел в ужас: Баязид был слеп на один глаз.
— Если его присутствие великий падишах чего-то желает, то он желает не часть, а целое, — сказал Жузеф строго.
