— Ступай к Худоложке, в его курене места много.
Худоложкин курень тоже дворец, еще больший, с внутренним садиком, с фонтанами, которые, правда, уже пересохли. Все двери нараспашку, никого нет. Побродил Георгий по комнатам, выбрал дальнюю, с двумя узкими, как щели, окнами, с высоченным потолком.
Ни лавки, ни стола. На полу тюк, набитый сеном.
— Хорошо! — сказал Георгий и как был, в одежде, в сапогах, при сабле и двух пистолетах, бухнулся на казачью перину и заснул.
Проснулся он оттого, что его крепко трясли за плечи.
'Будь что будет', — подумал Георгий и открыл один глаз. У постели стоял огромный казак.
— Скажи-ка, братец, ты за порогами, в Сечи не живал?
Георгий открыл второй глаз. Казак был усатый, пузатый,
каждая рука что две ноги.
— Здравствуй! — поздоровался Георгий и сел. — Кто ты?
— Так я ж Худоложка! — удивился казак. — Кому это не известно? А вот тебя никогда не видел.
— Меня зовут Георгий.
— Как?
— Георгий.
— Не понял.
Георгий смекнул: над ним хотят посмеяться.
— Наклонись! — прошептал Худоложке.
Тот придвинулся к молодцу ухом, и Георгий в это самое ухо засвистал во все меха необъятных своих легких, да так, как никогда еще не свистывал.
Худоложка отпрянул, шарахнулся к двери, сбил добрую дюжину казаков, пришедших позабавиться розыгрышем над новичком.
Георгий опять было закрыл глаза и стал валиться на постель, но комната наполнилась самыми развеселыми людьми. Они хохотали, держась за животы, хохотали, тыкая пальцами на Худоложку, с лица которого никак не сходило высочайшее изумление. Он тряс головой, вертел пальцами в ушах, но свист не вылезал из головы, словно ее просверлили пулей.
Наконец Худоложка подошел к Георгию, обнял его, поднял одной рукой за талию и провозгласил:
— Это мой лучший друг Свист. И в честь нашего вечного товарищества я ставлю ведро самой крепкой!
— Э, так не пойдет! — возразил Георгий. — Ставлю два ведра.
— Согласны! — гаркнули казаки. — Ты парень с мозгами. Айда к нашей хозяюшке. Берем тебя в долю.
Столовались казаки у вдовы Маши, у той самой, которая сына с первым зубком на круг вывела.
Маша красавица, и хоть молода, казаки ее почитали за мать.
Ели казаки молча, но тут водочка подоспела. Выпили — порозовели, другой раз выпили — пошевелились, а с третьей — песню запели:
На Дону-то все живут, братцы,
люди вольные,
Люди вольные живут-то,
донские казаки.
Собирались казаки, други, во единый
круг,
Они стали меж собою да все
дуван делить!
Как на первый-то пай
клали пятьсот рублей,
На другой-то пай они клали
всю тысячу,
А па третий становюш красну
девицу…
'Разбойничьи песни-то!' — подумал про себя Георгий.
На его плече лежала огромная тяжелая рука Худоложки. Сидел Георгий за столом с настоящими казаками, которые взяли у турок Азов, которые ходили на чайках в Кафу, и в Тамань, и под сам Царьград, а на конях ходили к Перекопу и к Бахчисараю, по Дону и по Волге до самого Каспия.
А ведь распорядись судьба по-другому, всю жизнь свечи бы лил да варил мыло.
Наступило утро, когда наконец-то отбражничались. Спозаранку в курень Худоложки явился от войскового атамана писарь, принес чертеж. На сегодня казакам и строителям Тургенева надлежало углублять ров и поднимать стены бастиона Цобраколь.
Лицо писаря, его голос были Георгию знакомы, но где он мог видеть этого ученого казака?..
И когда писарь пошел из куреня, Георгий потянулся следом. На улице писарь обернулся вдруг к нему и, чуть смягчив холодное лицо улыбкой, сказал:
— Долго же ты шел к Азову, Георгий!
— Вспомнил!
— Что ты вспомнил?
— Тебя! Ты тот самый швед.
— Меня зовут Федор Порошин, Георгий. Рад, что ты в нашем городе. Вот только и поговорить-то не удастся. Уезжаю сегодня.
— Далеко?
— Далеко, Георгий. Коли жив буду, вернусь в Азов, а коли вернусь, так и тебя найду, тогда и поговорим.
— А ведь я твой завет не забыл, — быстро затараторил Георгий на хорошем турецком языке.
— Ого!
— Получается?
— Получается… Ей-ей, ты мне нравишься, казак! Казак?
— Казак! — смутясь, согласился Георгий.
— Ни о чем тебя спрашивать не буду, но, глядишь, коли ты в языках преуспел, идти нам с тобой одной дорожкой. Будь здоров, Георгий!
— И тебе счастливо!
Они обнялись, и помешкав, поцеловались.
— Ты знаешь нашего писаря? — удивился Худоложка.
— Из Москвы вместе бежали.
— Вон какие куролесы!
— Уезжает он.
— В Яссы небось, к молдавскому господарю. Лазутчиком,
'Лазутчиком? В Яссы? — горько задумался Георгий. — И я
лазутчиком. В Азов'.
Вспомнил отца Бориса, тоскливо стало: люди ему душу открывают, а ему надо все слушать и мотать на ус: в Москве хотели знать, чего ждать от казаков. И тут, как нарочно, Худоложка сказал:
— Завтра послы персидского шаха приезжают.
Послов принимают атаманы, разговоры атаманы ведут с послами наитайнейшие. Да только у послов — секретари, у атаманов — есаулы, у послов да секретарей — слуги, у атаманов да есаулов — ближние дружки.
Приметил Георгий одного перса. Тот все по базару ходил, к серебряным кольцам приценивался. Купил Георгий самое дорогое кольцо, с алмазиком, и к персу подкатился. Поглядел перс на колечко, глаза у него загорелись, но руками разводит.
