— Да будет благословен аллах! Ахи Эврен — истинное благодеяние бога. Сколько мужей сокрытых тайн в сем мире творит ему хором молитвенные призывы! Это говорим мы — истинная община нашего пророка!
По знаку джигит-баши подмастерья поставили большой палец левой ноги на большой палец правой руки. Потом скрестили на плечах руки ладонями вниз. Это была смиренная поза дервишей.
В мастера посвящались сразу четверо. Джигит-баши по очереди опоясал Мехмеда и его товарищей шелковыми поясами, трижды обернув их стан. При этом он говорил им одно из тайных имен бога: 'Тахиль'.
Мехмед помаленьку освоился, видел и слышал, хотя и не думал еще. Совершал четырехкратные поклоны не хуже других, а тут вышел от мастеров их чауш, взял его за ухо — первого — и вывел на середину. Держа за ухо больно, он обратился к ахи-баба:
— Подмастерье Мехмед просит разрешения воспринять благословение от очага старца старцев. Вы все — шейх, ахи-баба, джигит-баши, старые мастера, что скажете?
Мастера сделали вид, что тяжко задумались, а калфа Мехмед от наступившей тишины заледенел, и вовремя — ведь не примерзни к земле ноги — сбежал бы!
Ахи-баба спросил, обращаясь к мастерам:
— Искусен ли в ремесле калфа Мехмед?
Мастер Мехмеда с достоинством ответствовал:
— Да, ага! Калфа Мехмед хорошо изучил ремесло.
Рука чауша вновь вцепилась в огненное ухо Мехмеда.
За ухо подвел калфу к джигит-баши. Джигит-баши взял калфу за другое ухо и притащил к мастеру, у которого калфа учился. Нужно было целовать руки. Мехмед поцеловал. Теперь мастер привел Мехмеда за ухо к ахи-баба. Еще один поцелуй. Ахи-баба спросил мастера:
— Простил ли ты ему его прегрешения перед тобой?
— Да, ахи-баба!
— Аллах милостив! Слава ему!
И вся эта процедура была повторена трижды. Уши горели, а сердце — как мотылек. Вот он перед вами — мастер цеха кожевников, жених Элиф, почтенный и уважаемый мастер, мастер, мастер Мехмед.
Глава четвертая
ЗаНыла, завыла, затосковала пронзительная музыка войны. Над визгами флейт, над гласом труб призывных, словно это канонады, — барабаны.
От огня факелов красные фески черны, как запекшаяся кровь. Языки качающегося пламени уродуют лица.
Знамена и штандарты. Значки и бунчуки.
Оружие сегодня не сверкает. Идут те, кто будет ковать и месить победу, — идут цехи Стамбула, Анатолии и Румелии. Идут третью ночь. Три дня миновало, на исходе третья ночь.
Падишах Мурад IV перед дворцом, на своем султанском месте. Он сел на него три дня тому назад и окаменел. На его лице остались одни глаза. Щеки ввалились, дергаются брови. Веки покраснели от бессонницы, но он поглощен видением. Вот оно, его могущество, его слава, его величайшие в мире завоевания.
Сановники падали в обмороки. Засыпали и валились с ног военачальники. Человеческая буря, клокотавшая перед ними, была бесконечна, музыка надрывала сердце. А он сидел. Он ликовал.
Когда поток иссяк, светало.
Султан поднялся и долго смотрел вслед уходящему последнему цеху. Мурада ждали носилки, но он сел на коня и шагом поехал в Сераль.
Он спал трое суток. Сераль встревожился. Змея интриги, завиваясь в кольца, поползла от ушей к ушам, но Мурад проснулся. Спросил:
— Все ли готово к походу?
— Империя ждет слова повелителя.
— На Багдад!
И полчища турок двинулись на Багдад.
Походный палач торопливо готовил инструменты пыток. В полевых условиях работать было тяжело. Работы много, и никаких удобств. Сегодня предстояло содрать кожу с живого. Палач волновался: на казни будут присутствовать сам падишах и все высшие чины Порты.
— Жертва — главный поставщик съестных припасов для армии.
Еще не произошло ни одного сражения, а султан Мурад успел потерять пятую часть своих войск — замучили кровавые поносы.
На казнь были собраны все купцы, все чинуши, от которых зависело, что нынче булькает в солдатском котле. Они-то, толстобрюхие, глядя на муки своего начальника, и хлопались, закатив глаза, мордами о землю. Мурад был доволен. О солдатском столе можно теперь не горевать. Но прошло три дня, и поставщики сами кинулись в ноги Его Присутствию падишаху:
— Государь! Мы не помышляем о наживе ('Вот уже как третий день', — подумал, усмехаясь, Мурад), но мы неповинны в поставках плохого мяса. Больных баранов гонят из Турции.
— Кто же тогда виноват?
Вопрос султана остался без ответа.
— Если я через час не узнаю имени виновного, — сказал Мурад IV, — вы будете преданы той же самой казни, на которой присутствовали три дня назад.
Через час падишаху подали серебряное блюдо. На его дне было выгравировано имя: 'Байрам- паша'.
'Великий визирь тоже человек, — подумал с печалью Мурад, — и вся его вина в том, что великому визирю денег требуется для жизни намного больше, чем другим людям'.
Приказал: 'Пусть Байрам-паша оставит в Истамбуле вместо себя каймакана и едет в армию. Во время походов место великого визиря в войсках. Пример великого визиря, не убоявшегося тягот походной жизни, вдохновит армию'.
Ополченец Мехмед, лежа на земле, раздувал потухший костер. Зола разлетелась, дым стал тоньше, с головешки мотыльком поднялся огонек. Уцепился за сухой пучок травы, и вот уже два десятка мотыльков замахали горячими крылышками, облепили хворост, и родилось горячее доброе пламя солдатского костра.
Кто-то за спиной Мехмеда хохотал. Мехмед оглянулся и увидел своего ротного командира Хеким- ага:
— Ну и терпение у тебя, Мехмед. Целый час дул.
— Так ведь горит.
Хеким-ага глянул направо-налево и, протягивая руки к огню, сел рядом с Мехмедом.
— Ну как, мастер, тяжко в походе?
— Терпимо. Сказали идти — идешь, сказали спать — спишь. Как преславный падишах содрал кожу с вора, так и совсем хорошо живем, в котле густо, брюхо не ноет.
— Ты добрый солдат. Мехмед. О чем ты все думаешь? — осторожно спросил Хеким-ага.
— А я не думаю. Я в бой хочу, мне тимар нужен.
Мехмед закрыл глаза, ему вспомнилось заплаканное лицо
Элиф. 'Возвращайся с победой!' — шептала она ему, а сама — руки в неразрывное кольцо и обмерла, не отпуская милого.
Вспомнилось Мехмеду ночное шествие цехов перед султаном Мурадом. Мехмед тогда видел Мурада IV впервые, лицо султана показалось ему знакомым, некогда только было гадать, на кого он похож, великий
