его, сделать так, чтобы его сила служила Четвертому Рейху. Он может быть очень полезен нашему делу. Но если он выйдет из-под контроля, если цепи, которыми мы приковали его, порвутся и он объявит нам войну — тогда убей его. Убей быстро и без сожаления. Я знаю, о чем говорю, Катарина. Когда-то давным-давно я столкнулась с его бабкой, и эта встреча едва не стоила мне жизни. Помни об этом, когда сомнения начнут одолевать тебя».
«Не волнуйся, бабушка, — сказала тогда Катарина. Они разговаривали в неофициальной обстановке, за ужином, и она могла не обращаться к бабушке „рейхсфюрер“. — У меня не дрогнет рука. Он ведь всего лишь славянин».
Тогда ей было легко говорить. Она еще не знала, каким сильным и нежным может быть этот человек. Не знала, как хорошо будет просыпаться в его объятиях.
Но бабушка предусмотрела и это.
«Не обольщайся, — предупредила она Катарину. — Ты совсем не знаешь мужчин, а он вовсе не худший представитель этой породы. Возможно, ты влюбишься в него — да, да, не перебивай. Это будет даже кстати — эмоциональный контакт всегда хорош в такого рода делах. Но что бы ты ни чувствовала к нему, помни — если он сорвется с цепи, убей его, потому что иначе он убьет тебя, а если получится, то и всех нас. Ты ведь любила своего медведя Сурта, не так ли? Но, если бы он взбесился, ты без колебаний застрелила бы его, правда?»
Катарина вспыхнула — при мысли о погибшем Сурте у нее по-прежнему щемило сердце.
«Это не одно и то же, бабушка!»
«Но ты бы застрелила его?»
Помедлив, она кивнула.
«Этот человек опаснее, чем взбесившийся белый медведь, — сказала Мария фон Белов. — Я не могу объяснить тебе почему. Я просто знаю».
— Я остановлю тебя, — сказала Катарина, обращаясь к зеленой точке. — И моя совесть будет чиста — ты пытался убить меня первым.
Она прошла на кухню, достала из холодильника бутылку своей любимой минеральной воды «Перрье». Сильными пальцами открутила пробку, взяла хрустальный бокал и налила до краев.
Вода показалась ей чуточку мутноватой, но Катарина, поглощенная мыслями о предстоящей схватке с Андреем, не обратила на это внимания.
— Никого нет, госпожа, — доложил ввалившийся в кухню Боря. Он запыхался — видно, добросовестно проверил все комнаты в доме, включая «башенку» Евы. — Сбежал он.
— Я знаю, — спокойно сказала Катарина. — Сейчас мы поедем за ним. Приготовься, возможно, придется драться.
— Хо, — сказал Боря, — с вами и размахнуться-то не успеешь. Как вы их четко: раз, два и все! Прямо как в тире.
— Имей в виду, если Гумилев поймет, что ты его продал, первым он попытается убить тебя.
— Продал! — скривился Боря. — Это не я его продал, а он меня хотел купить. За вшивые семь миллионов евро.
Катарина допила воду и аккуратно поставила стакан в мойку.
— Ты хорошо умеешь считать, Борис, — сказала она. — Семь миллионов евро — ничто по сравнению с доходами гауляйтера Москвы, которым ты станешь очень скоро. У тебя будут тысячи рабов, Борис, тысячи наложниц и почти безграничная власть — никакие деньги не смогут дать тебе такого. К тому же в Четвертом Рейхе единственной валютой будет золотая рейхсмарка.
Она повернулась, чтобы вытереть руки полотенцем, и вдруг почувствовала, как у нее закружилась голова.
— Что это? — удивленно спросила Катарина.
— Что, госпожа? — Голос Бориса долетал до нее как сквозь вату.
«Яд, — мелькнула в голове страшная мысль, — Андрей отравил воду…»
— Врача, — успела произнести Катарина, оседая на пол. Сознание уплывало.
— На помощь! — зачем-то крикнул будущий гауляйтер Москвы. — Помогите!
«Болван, — подумала Катарина, — в доме же никого, кроме нас, нет…»
Это была ее последняя мысль.
Глава 18. Врата Пустоты
Иванов вел машину с расчетливой удалью профессионального гонщика. До Остоженки они добрались за двадцать пять минут, потом нырнули в лабиринт переулков, ведущих к Арбату, и, наконец, остановились в каком-то мрачном, скудно освещенном дворе.
Иванов молча вылез из машины, открыл багажник и извлек оттуда два объемистых вещмешка. Протянул один Гумилеву.
— За мной, пожалуйста. — Посланец Свиридова уверенно направился к угловому подъезду, под козырьком которого едва тлела желтая лампочка. Андрей, проверив, на месте ли пистолет, последовал за ним.
В подъезде было темно и пахло рыбой. Иванов, включив маленький фонарик, легко поднимался по ступенькам, его огромная тень прыгала по исписанным граффити стенам. На лестничной площадке третьего этажа он остановился и обернулся к Гумилеву.
— Андрей Львович, прошу вас, ничему не удивляйтесь и не задавайте лишних вопросов. У нас очень мало времени.
Луч фонарика уперся в медную табличку с надписью «Ю. С. Бонзо. Звонить два раза». Иванов дважды нажал на кнопку звонка.
— Кто там? — раздался из-за двери надтреснутый старческий голос.
— Юлий Соломонович, это я, Иван. Привел гостя, как и обещал.
— Поздновато вы, — сказал Ю. С. Бонзо недовольно. Защелкали засовы и замки, дверь открылась на ширину цепочки, которую правильнее было бы назвать цепью.
Хозяин квартиры был небольшого росточка, плотный, седой и вовсе не такой старый, как можно было бы подумать по голосу. На взгляд Гумилева, ему было не больше шестидесяти пяти.
— Здравствуйте, молодые люди. — Ю. С. Бонзо снял цепочку и величественным жестом указал куда-то в глубь коридора. — Проходите, не стесняйтесь, только снимайте обувь, у меня паркет…
— Юлий Соломонович… — укоризненно протянул Иванов.
Бонзо, видимо, вспомнив что-то, хлопнул себя ладонью по лбу.
— Ах да, вы же, так сказать, проездом… Тогда вытирайте ноги тщательнее, вон там половичок, а вот тряпочка.
Убедившись, что гости отряхнули со своих ног ноябрьскую слякоть, хозяин удовлетворенно кивнул.
— Пойдемте, пойдемте, все уже приготовлено. Переправим вас в лучшем виде.
Иван, на свету оказавшийся совсем молодым светловолосым парнем с простым круглым лицом, по- свойски подмигнул Андрею.
— Юлий Соломонович у нас, так сказать, хранитель ключей.
— От подземной железной дороги? — усмехнулся Гумилев.
— Я называю это Вратами Пустоты, — важно ответил Ю. С. Бонзо. — А граф Разумовский, впервые обнаруживший феномен, нарек его Зеркалом Исиды.
Он вел своих гостей длинным извилистым коридором, по обеим сторонам которого располагались высокие двери. Похоже, квартира была расселенной коммуналкой, в которой когда-то жило не меньше двадцати человек. Если сейчас Ю. С. Бонзо жил в ней один (а Гумилеву показалось, что это именно так), то в таком огромном жилище ему наверняка должно было быть неуютно и жутковато.
