суд.
«Из присяжных четверо были улитками, четверо — мыслящими растениями, два стула пустовали, но на них висели таблички «мыслящая энергия», еще была мыслящая соня и мыслящая гадюка, та самая, которую мы в прошлом году выгнали из нашего подвала, куда она пробралась тайком. Ко мне прикрепили государственного адвоката-орла, очень умная птица, но все бесполезно, потому что у улиток адвокатом был камень. Он ничего не говорил, только с грохотом катался по своему столу, а потом принялся раскаляться и шипеть. Все испугались. Гадюка объявила, что присяжные проголосовали одиннадцатью голосами в пользу улиток при одном воздержавшемся — соне. Она не проснулась. Решение можно обжаловать в окружном суде, но нет денег: меня обязали выплатить судебные издержки и забрали все деньги и дом. Гадюка сказала, что у нас демократия и истинно гражданские свободы, так что если я жена президента, то никто не станет делать мне поблажек. А если станет, то это коррупция и тоталитаризм. Так что нас с детьми уже выселили. Я сейчас в городе, в гостинице на 545-й авеню — единственный отель, где согласились в качестве платы принять мое обручальное колечко».
Конституция гарантировала гособеспечение президенту, но не членам его семьи. Такую поправку внесли пять лет назад в целях сокращения административных расходов. А вчера Трейси штамповал указ, повышающий денежное довольствие парламентариям. На три процента.
«Еще я получила письмо от Молли. Ты помнишь Молли, правда? Она уехала на Альдебаран. Дорогой, она зовет нас к себе. Там сейчас хорошо — наших около полумиллиарда, и еще там изменили Конституцию, правительство взяло курс на отказ от расизма, так что люди могут получить вид на жительство, если найдут работу, а через три года — и гражданство. Молли пишет, что с работой проблем нет, сейчас очень модно иметь в штате человека. В правительстве и в парламенте у нас очень могущественное лобби…
Дорогой, если ты найдешь немного денег на билет, я с детьми улетела бы к Молли. Конечно, месяц придется перебиваться, но мы всю жизнь прожили в гетто, нам не в диковинку. Питание там бесплатное, а потом я устроилась бы на фирму к Молли, дети пошли бы в школу. А когда закончится срок твоего президентства, ты бы приехал к нам…»
Отказ от расизма, новая Конституция, лобби… Трейси подумал, что где-то уже это слышал. И хоть сейчас готов сказать, что произойдет через тридцать лет.
И чем больше он размышлял об открывающихся перспективах, тем сильней разгорался в его глазах хищный огонек.
Что там говорил розовый слон по поводу работы на Альдебаране? Трейси набрал номер телефона, указанный на визитке розового слона. Трубку сняли почти сразу. Услышав знакомый уже приглушенный голос, Трейси сказал:
— Доброй ночи, это Трейси. Человек, которого вы не взяли на работу.
— Вы согласны? — без лишних экивоков уточнил слон.
— Да.
— Я рад. Когда вы сможете выехать на Альдебаран?
— Хоть сейчас.
В трубке прошелестел смешок.
— Мне уже нравится ваша оперативность, — отметил слон. — В четыре утра мы отправляем транспорт, это не пассажирский лайнер, но я сам так путешествовал — вполне комфортно. Сколько вам времени на сборы? Я пришлю машину.
— Мне — нисколько. В отеле на 545-й авеню находится моя жена и дети. Если вас не затруднит…
— Договорились. Шофер заберет их, потом заедет за вами. Куда?
— К главным воротам Белого Дома.
— Что ж, желаю успеха. Думаю, еще увидимся.
Трейси положил трубку. Посмотрел на кипу бумаги, загромождавшую его стол. Взял верхний лист, перевернул его, остальные бесцеремонно смахнул на пол. Долго вспоминал, как пишутся нужные слова. Он легко читал, но вот с начертанием букв испытывал трудности. В школе при гетто словесность преподавала мыслящая летучая мышь, которая ночью питалась, а днем повисала над доской, заматывалась в крылья и спала. Так что читать Трейси научился у родителей, еще до школы, а вот с чистописанием дела обстояли хуже некуда. Но никого, в том числе и его самого, это не волновало. А почему его должна была заботить какая-то мелочь?! Все компьютеры работают с голоса, а лишние знания тяготят. Колледж Трейси окончил без проблем и к большему тогда не стремился.
Наконец, он вспомнил. Старательно, большими печатными буквами, вывел:
УШОЛ В АТСТАФКУ.
Заменил точку на восклицательный знак для большей выразительности, аккуратно пристроил записку посреди стола.
В гардеробной уложил в чемодан вещи, с которыми приехал из гетто. У дверей спальни задержался. Пробитую утренним террористом створку никто даже не подумал заменить. Листочки у лианы- телохранителя безвольно обвисли — то ли от сквозняка, то ли растение предчувствовало скорую разлуку. Чуть не прослезившись от жалости, Трейси старательно увлажнил землю в кадке, сдобрил ее подкормкой. А потом ему пришло в голову более простое решение.
Он покинул здание, держа в одной руке чемодан, а в другой — кадку с лианой. Почти вприпрыжку пересек газон, отделявший парадное крыльцо от ворот. И засмеялся, открыто и искренне, увидав подъезжающую длинную черную машину.
Иногда вид на жительство значит больше, чем право на жизнь.
Егор Калугин
Народ обреченный
Они не упали из космических далей на звездолетах. Они не вышли из океанских глубин на подводных лодках. Они даже не из Ливонии, где, как известно, одни только буйствующие дикари.
Они всегда были среди нас. Жили с нами на одних и тех же улицах. Ходили с нами в одни и те же школы. Слушали одну и ту же музыку, целовались на свиданиях и, встречаясь пыльными летними вечерами на праздничной Вишневой улице, приподнимали ответно шляпы.
Мой Бриз дружил с «их» Плишей. Сам папаша Кнут заходил ко мне на рюмочку ликера перекинуться парой слов о политике, да и вообще о жизни. А сколько я сшил штанов, обмеряя задницы и лодыжки, не разбирая на «их» и «наши». Для меня они всегда были просто задницами и лодыжками.
И долго никто не знал, что есть на самом деле «они» и «мы». Мы были «все» вместе.
Началось это после Большой Войны, которую мы все, пока еще все — проиграли. Как уж это случилось там — не мне судить. Я о войне не понимаю ничего. Я знаю, как положить ровную строчку, чтобы ниточка не торчала, или как сделать фасонные брюки на выход, чтобы ваша девушка смотрела на вас, как на единственного в мире мужчину. Да, в этом я действительно знаю толк, спросите любого. Но вот что там на войне — это мой Бриз сказать мог. В Большой Войне он управлял паровым цеппелином «Люфтландия». Тем самым, что первым был в высадке на Дальнем Архипелаге, помните? Не помните? У моего Бриза еще была медаль за мужество. Я очень гордился им, да… Когда он надевал форму воздушных сил, синюю с голубым кантом и прохаживался по улице под ручку с Плиской, сердце мое замирало от счастья. Мы ждали свадьбы. Я бы пошил ему такие брюки — ниточка к ниточке, шовчик к шовчику, весь мир бы смотрел только на эти брюки, уверяю вас. В то лето мне иногда даже снилось, как я сажусь за свою машинку, опускаю ногу на педаль, и ровной строчкой ложится шовчик на лучшие в целом свете свадебные брюки…
Так вот после Большой Войны пришли Тяжелые Времена. Оказалось, мы, пока еще мы все, потратили на гидро-гаубицы и паровые цеппелины так много, что не осталось на еду. И парней наших, общих наших парней пропало на войне так много, что некому стало работать. А к этому еще горечь поражения, и наши флаги сорваны, и моему Бризу по мирным соглашениям запретили носить форму и медаль… Не помните, кто сказал: лучше быть нищим стоя, чем богатым на коленях? Не помните? Жаль,
