Письма к тайной возлюбленной

любовью, Роб». Так было подписано каждое письмо. Он отдавал ей всю свою любовь. Всю!

Может, было глупо столько об этом думать — но разве она могла не думать? Конечно, после того, как она нашла то первое письмо, ей удалось запихнуть это в какой-то далекий уголок сознания, но теперь она сидела в тесном чулане и ощущала острую тошноту, понимая как глупо было в него влюбляться, надеяться, что между ними что-то есть, надеяться на какое-то продолжение. Прямо перед ней стояла полная коробка писем, которые убеждали ее в совершенно противоположном.

А она еще попросила Бернарда заказать побольше обуви на тот случай, если она решит остаться. Потому что она всерьез об этом думала. Если честно, то она уже почти на это рассчитывала, потому, что с чего бы ей уезжать из этого городка, который она успела полюбить, — и от этого мужчины, которого она успела полюбить?

Теперь совершенно ясно, что она поспешила и была слишком оптимистично настроена.

Линдси сложила очередное письмо и положила на стопку уже прочитанных. А потом она потянулась за следующим, хотя читать их было больно — словно она добровольно себя пытает.

Но внезапно это стало просто необходимым. Может быть, это поможет ей осознать, что ей нужно непременно расстаться со всем этим — расстаться с ним. Ей надо перестать проводить ночи вместе, в его постели, в его объятиях. Нужно, чтобы это снова стало просто сексом, просто возвращением к интимной жизни.

Способна ли она теперь это сделать? Реально ли это вообще? Линдси не могла сказать. Одно она знала точно: она не сможет пережить новую рану. Слишком недавно была предыдущая.

Как глупо было привязываться к парню, когда после разрыва с Гарретом прошло так мало времени.

И разрыв с Гарретом она забыла гораздо быстрее, чем могила надеяться. А вот с Робом… почему-то она была уверена, что все окажется не так просто. Гаррет оказался болваном. А вот Роб… Роб оказался просто чудесным человеком.

Она вынула из коробки следующее письмо — на этот раз оно было написано на обрывке желтого листка из адвокатского блокнота, — приготовилась снова почувствовать всю ту любовь, которой будет дышать каждое слово, и начала читать.

И тут одно-единственное письмо все изменило. По этому письму она вдруг поняла, кто такая Джина.

«Милая Джина!

Сегодня у тебя день рождения. Я гадаю, устроили ли тебе праздник. Я представляю тебя среди массы шаров — красных, синих, желтых — и горы подарков, перевязанных широкими блестящими лентами.

Мне трудно поверить, что тебе уже пять. Там, где я нахожусь, время стоит на месте: ничто не меняется, ничто не движется. Мне приятно думать о том, что ты растешь, играешь, прыгаешь со скакалкой, пляшешь… просто живешь. Это напоминает мне о том, что есть места, где гораздо лучше, чем здесь.

Какого цвета у тебя глаза? На фотографии, которую твоя мама прислала мне, когда ты родилась, они были голубые, но я где-то читал, что этот цвет может поменяться. Мне нравится представлять себе, что они карие, как мои. Тогда мне кажется, что ты носишь особой какую-то частичку меня, пусть сама ты никогда об этом и не узнаешь.

Сегодня я соорудил в мастерской кукольный домик, а Гленн красиво его раскрасил, сделал ему красную крышу. Наверное, в этом нет никакого смысла: я ведь знаю, что ты никогда его не увидишь. Но я думаю о тебе, Джина, всегда думаю о тебе. С днем рождения!

Со всей моей любовью,

Роб».

Глава 15

Боже! О, Боже!

Джина — его дочка.

Тот ребенок, от которого он отказался, потому что так будет лучше для нее.

Когда он рассказывал Линдси об этом, ей было видно, что ему больно, — но такого она даже не подозревала… Он отказался от нее, и скучал по ней, и любил ее, и все эти годы говорил ей об этом в письмах, которые никогда не отправлял!

Линдси быстро подсчитала в уме все сроки. Робу тридцать пять, а ребенка Карен он сделал в восемнадцать. Значит, сейчас Джине… примерно шестнадцать. О Боже! Он тосковал по ней и стремился быть ей отцом шестнадцать долгих лет!

Линдси трудно было дышать. Не столько от облегчения — что Джина ему не возлюбленная, — сколько от боли за него. Она никогда не была в роли родителя, и потому ей даже трудно было представить себе, какое ощущение потери преследовало его все эти годы. Она еще раз перечитала строки, написанные о пятом дне рождения Джины, — и по ее щекам медленно покатились слезы.

Линдси не знала, сколько времени она провела за чтением. Час? Два? Она дошла уже почти до дна коробки, когда дверь чулана открылась, и, подняв голову, она увидела взъерошенного Роба, который стоял в дверях и, сузив глаза, смотрел на пачку писем.

— Какого черта ты здесь делаешь?! — прорычал он.

Ой, нет! Она ужасная, беспардонная особа! Линдси положила письмо, которое держала в руке и поспешно вскочила на ноги. Глаза у нее по-прежнему были на мокром месте и она еще не опомнилась после того, что узнала.

— Роб, мне очень жаль! Правда! Мне не спалось, и я подумала, что это письма Милли. А когда я увидела, кому они адресованы… Просто…

Он молча смотрел на нее. Губы у него были сурово сжаты и Линдси поняла, что он старается казаться разгневанным, но в его взгляде заметны были совершенно другие чувства.

Она прижала ладони к его груди, заметила, что ее пальцы пересекли запечатленное на ней имя, и тем острее ощутила значение этой татуировки.

— Мне так жаль, что ее в твоей жизни не было! Так жаль, что ты не с ней!

Он тряхнул головой и стиснул кулаки — но в его глазах светились боль и сожаление.

— Так было лучше.

— А может, и нет, — прошептала она, а потом спросила: — Почему ты не захотел рассказать мне, кто она?

Он выразительно поднял брови и осведомился:

— Может, потому, что не хотел, чтобы ты это знала?

С этими словами он повернулся и пошел обратно к кушетке. Дождь уже прекратился, но воздух, врывавшийся в открытое окно, оставался все таким же сладким, а сверчки снова завели свою песню.

— Почему? — возмутилась она. — Я с ума сходила, считая, что Джина — это какая-то женщина, которую ты крепко любишь. Почему ты не рассказал мне правду, а заставил гадать? Зачем было устраивать такую тайну?

Он сел, откинувшись на подушки, — явно сонный и недовольный.

— Послушай, это просто было нечто такое, что началось, когда я попал в тюрьму. Мне было одиноко и страшно, и когда Карен прислала мне фото малышки с ее именем и датой рождения, это было просто… что-то, за что можно было уцепиться. И я за это уцепился. Это был просто… способ занять мысли, вот и все.

Линдси покачала головой:

— Это отнюдь не все, Роб. Ты ее отец. Она тебе дорога. Господи, да ты ведь даже ее имя наколол у себя над сердцем!

Он вздохнул с таким видом, словно его поймали на чем-то постыдном, и нахмурил брови.