лицо не все, а только отчасти, тогда трудовая реакция не достигает своей полной силы и развития, она является в виде неполной реакции: в виде только двигательного представления, или в виде также более или менее сильного стремления, или также в виде частичного выполнения. Двигательное представление соответствует наиболее слабому возбужденно моторных центров мозга, такому, при котором поток иннервации, направляющийся к мускулам, почти отсутствует; стремление — более сильному, при котором иннервация, однако, еще недостаточна, чтобы вызвать видимое действие; наконец, частичное выполнение, очевидно, есть промежуточная ступень между стремлением и законченным действием. Никаких резких границ между всеми этими ступенями не существует: при сколько-нибудь ярком двигательном представлении определенного акта хороший наблюдатель всегда уловит оттенок стремления его выполнить, а точное физиологическое исследование может тогда большей частью найти и слабые сокращения мускулов, участвующие в полной реакции.
Сложный трудовой акт, многократно совершавшийся человеком, представляет в своем целом, вместе с постоянно сопровождавшими его звуками, одну привычную двигательную реакцию, прочно организованную и легко повторяющуюся при наличности всех необходимых условий. Когда же имеются только некоторые из этих условий, напр., ощущается потребность, которая должна удовлетворяться посредством данной реакции, но нет материалов, необходимых для нее, или нет орудий, или работник очень утомлен, нездоров и т. под., — тогда вместе с более или менее ясным воспоминанием о трудовом акте выступает тенденция к его повторению, которая, однако, не может завершиться. Что получается тогда в результате?
Обычная картина должна быть такова. Большая часть мускульных сокращений, входящих в состав трудового акта, не выполняется на деле, психически заменяясь двигательным представлением и стремлением. Меньшая часть, при достаточной силе и яркости «воспоминания», осуществляется, хоть и в ослабленной степени. Первое относится, главным образом, к большим, массивным и удаленным от центров мускулам; второе, главным образом, к мускулам маленьким, расположенным ближе к мозгу; — для этих последних достаточно, как мы знаем, небольшой иннервации, тем более, что она достигает их с наименьшими потерями энергии в проводниках. Таким образом, если дело идет, напр., о срубании деревьев каменными топорами, то при неполной реакции не придут в действительное движение как раз мускулы конечностей и стана, а сократятся мелкие мышцы лица, полости рта, гортани, — мышцы, от которых зависят «мимические» и «звуковые» части данного трудового акта: человек не воспроизведет, а только «представит себе» самое действие срубания деревьев (двигательное представление), но повторит на деле его лицевую мимику и, что всего важнее, тот звук, которым действие постоянно сопровождается. Если другой человек услышит этот звук, он «поймет», о чем «думает» или чего «хочет» первый: звуковая реакция уже отделилась от своего целого — от трудового акта срубания деревьев, — и стала его «словесным знаком».
В дальнейшем социальном развитии, слова, все чаще повторяясь независимо от реального выполнения «обозначаемых» ими действий, приобретают характер самостоятельных форм, усваиваются и запоминаются человеком, — напр., ребенком в процессе его воспитания, — как особые, отдельные акты. На этом пути достигается следующая ступень символизации; переход от «слова» к «мысли». Из того, что было изложено раньше, мы уже знаем, в чем заключается сущность перехода: «мысль есть речь минус звук». Когда на месте действительно произносимого слова выступает неполная реакция — соответственное двигательное представление или стремление, — тогда перед нами имеется «акт мышления» в строгом и точном значении этого термина. Так из элементов социальной техники — трудовых процессов — возникают элементы идеологии — «слово» и «понятие».
X Наша задача состоит не в том, чтобы излагать историю идеологических форм, а только в том, чтобы выяснить себе сущность идущего теперь их кризиса. Поэтому из общей картины их развития мы выделяем и отмечаем только те моменты, которые имеют наиболее прямое отношение к поставленной цели. Практически, социально-трудовой генезис идеологии был первым таким моментом.
Второй момент, это первичная неопределенность значений. Было бы ошибочно даже пытаться точно перевести на современные языки то или иное слово-понятие древнейшей эпохи, если бы оно стало нам известно. Несмотря на его происхождение из определенного трудового акта, было бы неверно сказать, что оно обозначает только этот акт, и ничего более. Самое слово «обозначать», с которым у нас соединяется представление об определенной, точной символике, тут не вполне соответствует существу дела. Значения слов-понятий еще не кристаллизовались тогда в сколько-нибудь устойчивом виде; такая кристаллизация получилась лишь в результате долгого развития.
С некоторой наивностью, перенося на первобытного человека чувства и настроения, свойственные культурному миру, Нуарэ рисует переход от одного значения первичного корня к другому:
«Индо-германский корень ku, sku обозначает — копать, выдалбливать. Пусть два первобытных человека в первый раз увидели естественную пещеру, находясь в таком настроении, когда ощущается потребность взаимного понимания, общения. Могли ли они обозначить новый объект, имелось ли у них слово объяснения, основанное на общем для них созерцания? Да, было. Как только один из них во внезапном просветлении привел образ пещеры в связь со знакомой деятельностью выкапывания, — слово ku разорвало чары Невыразимого»… (Ursprung der Sprache, стр. 352).
В действительности, это было гораздо менее ярко и поэтично, гораздо более просто и естественно; но сущность дела была именно такова: все, что могло вызвать достаточно живое, достаточно интенсивное воспоминание о трудовом акте копания, все это влекло за собою непосредственное высказывание — «ku»… Вид обычного орудия, применяемого для копания, вид вырытой канавы, земли, выброшенной при рытье, преграды которую почему либо надо прокопать, и т. под., порождали одну и ту же звуковую реакции, восклицание «ku». По существу, оно было не полной трудовой реакцией, и как таковая, должно было выступать всюду, где имелись налицо не все, а только некоторые условия полной реакции, Тем самым, оно становилось обозначением не только этой полной реакции и трудового акта, — но и тех или иных ее частичных условий; — оно обозначало все, что было достаточно тесно связано с трудовым актом, чтобы вызвать яркое о нем представление и соответственные рефлексы мелких мускулов рта и гортани. Физиологически, звуковая реакция была просто наиболее легко повторяющейся частью самого трудового акта, и могла выступать при многообразно-различных обстоятельствах, имеющих отношение к этому акту. Таким образом «значение» первичного корня отнюдь не было величиной постоянной и определенной; а взаимное понимание людьми звуков их речи могло быть полным и точным только тогда, когда «обозначаемое» находилось в общем поле их зрения.[7]
Эта первоначальная недифференцированность значений объясняет, между прочим, то почти беспредельное разветвление слов, производных от одного корня, по всем различным областям человеческого опыта, которое поражает всякого, начинающего изучать сравнительную филологию. Хотя первичные корни и связаны генетически именно с действиями людей, но они отнюдь не могут рассматриваться, как «глаголы»; в зародыше, они заключают решительно все части речи, смешанные воедино. Только в сложно-дифференцированном языке и мышлении культурного человечества действия и вещи, качества и отношения строго различны между собою; первобытный человек был далек от таких тонкостей. При посредстве своей трудовой активности он боролся с природой и познавал ее; все переживания, естественно, сливались для него с этой активностью, она была для него единственной и всеобщей «формой мышления» о самом себе и о всем окружающем мире.
Гейгер замечает, что для Тацита все германцы казались на одно лицо; для нас таковы же китайцы, которых мы знаем столь же мало, как римляне германцев; а для первобытного человека вся природа представлялась вроде этого; совершенно различное для нас было для них неразличимо. Только шаг за шагом, в ряду многих и многих тысячелетий коллективный труд и коллективная мысль дифференцировали мир для человека.
Первичная неопределенность значений была ничем иным, как смутностью мышления. В ней не было условий, облегчающих развитие, она соединялась с глубочайшим, стихийным консерватизмом жизни.
XI 
