Дж. Г. Баллард
Узнавание
В канун дня летнего солнцестояния городок одного юго-западного графства, где я проводил отпуск, посетил маленький цирк. Тремя днями раньше в центральный парк, как и каждое лето, прибыл парад аттракционов — с колесом обозрения, каруселями, десятками тиров и павильончиков, — так что цирку пришлось расположиться на пустыре у реки, за пакгаузами.
В сгущавшихся сумерках я бродил по городу; над морем огней высоко поднималось колесо обозрения, а горожане раскатывали на каруселях или прохаживались рука об руку по мощеным брусчаткой улочкам. За пределами этого пятачка гвалта и до самой реки город казался вымершим. Мне нравилось в полном одиночестве скользить от тени к тени, мимо загороженных ставнями магазинных витрин. Канун дня летнего солнцестояния представлялся мне временем не только для празднеств, но и для размышления, для внимательного наблюдения за постепенными сдвигами в природе. Когда я миновал темную воду реки, что золоченой змеей петляла через весь город, и углубился в начинавшийся за дорогой лес, у меня возникло безошибочное ощущение, будто в лесу идет какая-то лихорадочная подготовка, и даже деревья на пробу шевелят под землей своими жилистыми корнями, словно перед шабашем.
Возвращаясь после прогулки через мост, я и увидел прибытие маленького бродячего цирка. Караван, подъехавший к мосту по боковой дороге, состоял всего из пяти-шести повозок с высокими железными клетками; каждую повозку тянула пара худых кляч. В голове процессии на сером жеребце ехала молодая бледная женщина в безрукавке. Остановившись посередине моста, я облокотился на ограждение и стал наблюдать, как караван выезжает на набережную. Потянув широкую кожаную уздечку, молодая женщина остановила своего жеребца и нерешительно бросила взгляд через плечо на сбившиеся в кучу повозки. Затем процессия принялась заезжать на мост. Подъем был довольно пологий, но лошади на своих подкашивающихся ногах одолели его с явным трудом, и у меня было достаточно времени толком рассмотреть этот странный караван, позже так занимавший мои мысли.
Подгоняя спотыкающегося жеребца, молодая женщина поравнялась со мной; по крайней мере, тогда мне казалось, что она молода — но возраст ее в значительной степени определялся настроением, ее и моим. Я видел ее несколько раз, и иногда она представлялась мне двенадцатилетней девочкой — скуластой, с недооформившимся подбородком и немигающим взглядом, — а позже могло показаться, будто она чуть ли не средних лет, и тогда под седыми волосами, под кожей лица явственно проступал угловатый череп.
В тот момент, на мосту, я подумал, что ей лет двадцать, и что она, вероятно, дочь владельца этого захудалого цирка. Жеребец вяло протрусил мимо, и мигающие огни далеких аттракционов высветили на лице наездницы длинный прямой нос и решительно поджатые губы. Красивой ее было никак не назвать, но какой-то диковинной привлекательностью она обладала; я часто наблюдал в женщинах из ярмарочных балаганов похожую сексуальность — безотчетную, но совершенно явную, несмотря на потрепанную одежду и жалкие жизненные обстоятельства. Проезжая мимо, она скользнула по мне взглядом; спокойные глаза ее сфокусировались на какой-то неощутимой точке в моем лице.
За ней последовали шесть повозок с тяжелыми клетками. Лошади, выбиваясь из сил, одолели подъем моста, и за толстыми прутьями я разглядел в углу каждой клетки подобие домика, а на полу — слой соломы; но животных видно не было. Наверно, решил я, они так оголодали, что на сон лишь и способны. Замыкал процессию еще один член труппы (и, как выяснилось, единственный) — карлик в кожаной куртке.
Я направился вслед за ними, думая, не относится ли припозднившийся цирк все к тому же луна- парку. Но, судя по тому, как перед мостом караван нерешительно замер, и молодая женщина оглядывалась, а карлик горбился в тени последней клетки, никакого отношения к сверкающим огням, колесу обозрения и аттракционам в центральном парке они не имели. Казалось, даже лошади, неуверенно замедлив шаг и отворачиваясь от сиянья разноцветных огней, чувствовали себя изгоями.
Помедлив, караван двинулся по узкой прибрежной дороге; колеса то и дело соскальзывали с поросшей травой кромки, и повозки покачивались из стороны в сторону. Вскоре показался гаревый пустырь, отделявший пакгаузы речного порта от ряда домиков под мостом и тускло освещенный единственным на северной стороне уличным фонарем. Город уже погрузился в сумерки, и этот закопченный клочок земли казался изолированным от всего и вся; даже река не вносила никакого оживления.
Потянув уздечку, женщина свернула с дороги; следуя за серым жеребцом, караван пересек пустырь и остановился у высокой стенки первого пакгауза. Оказавшись в тени, лошади явно приободрились. Карлик спрыгнул с последней повозки и засеменил в голову замершей процессии; молодая женщина также спешилась.
Все это время я неторопливо вышагивал вдоль берега чуть позади. Чем-то эта странная маленькая труппа меня заинтриговала; впрочем, уже задним числом мне кажется, что спокойный взгляд, которым молодая женщина скользнула по мне на мосту, мог зацепить посильнее, чем представлялось тогда. Как бы то ни было, но меня определенно озадачивала кажущаяся бессмысленность самого их существования. Нет ничего тоскливей захудалого цирка; а этот смотрелся настолько обшарпанно и удручающе, что рассчитывать на заработок циркачам явно не приходилось. Кто она такая? Что это за карлик? Неужели они думают, будто кто-нибудь соблазнится этим унылым клочком земли и придет поглядеть на их скрытных зверей? Может, их задача — доставить престарелый зверинец на специальную бойню для цирковых животных, и здесь они просто остановились на ночлег?
Но, как я и подозревал, молодая женщина и карлик принялись выставлять повозки типичным цирковым кругом. Женщина потянула за поводья, а карлик проскочил у нее между ног и стал охаживать лошадей по бабкам своей кожаной шляпой. Те, хоть и с явным трудом, безропотно повиновались и минут через пять образовали неровный круг. После чего лошадей распрягли и отвели к реке, где они тут же принялись тихо пощипывать темную прибрежную траву.
В клетках зашуршала солома, и неясно мелькнули одна-две бледные тени. Карлик по лесенке вскарабкался в фургон и зажег лампу над печкой, видневшейся в дверном проеме. Когда он спустился, в руках у него было железное ведро. Он направился в обход вдоль каравана, разливая воду по поилкам и шваброй пропихивая те вглубь клеток.
Женщина двинулась следом, но, видно, животные в клетках занимали ее ничуть не более, чем карлика. Когда тот убрал ведро, она приставила к боку фургона лестницу. Карлик забрался на крышу и снял туго свернутые афиши, фанерки которых соединялись кусками холста. Распутав завязки, он переставил лестницу к первой клетке, вскарабкался наверх и стал прикреплять афишу.
В тусклом свете уличного фонаря я различал только выцветший за давностию лет цветочный орнамент в классическом ярмарочном стиле; надпись же была совершенно неразборчива. Я подошел поближе; когда под ногами у меня захрустел измельченный шлак пустыря, женщина обернулась. Карлик прикреплял последнюю афишу — а женщина придерживала лестницу и не сводила с меня взгляда. Вероятно, в позе ее было что-то охранительное по отношению к суетящейся наверху фигурке, — но теперь она казалась гораздо старше, чем когда появилась со своим зверинцем на городской окраине. В тусклом свете волосы ее стали почти седыми, а оголенные до плеч руки — изможденными и морщинистыми. Когда я поравнялся с первой из клеток, женщина проводила меня взглядом — будто пытаясь проявить заинтересованность к моему возникновению на сцене.
На верху лестницы вскинулось суматошное шевеление: карлик уронил афишу, и та спланировала к ногам женщины. Молотя воздух коротенькими ручками и ножками, он соскочил с лестницы и, восстанавливая равновесие, закачался, словно волчок; затем поднял шляпу, отряхнул о голенища сапог и опять стал взбираться на лестницу.
Женщина придержала его за руку и сдвинула лестницу вдоль клетки, пытаясь найти положение поустойчивей.
Повинуясь неожиданному импульсу — и (более или менее) из сочувствия, — я шагнул вперед.
