Последние поэты империи

Чревовещать,

скучать,

молчать при воре,

по воскресеньям церковь навещать,

священника встречать

в притворе.

(«В канаве гусь, как стереотруба...», 1965)

- * -

12. Бунт за народ

Но было и что-то третье, не менее, а может быть, даже более важное, делающее его северный период наиболее значимым в жизни поэта. Его приближение уже не только к северной земле, природе, укрывающей его от чужих взглядов и исцеляющей личные страдания, а к самим лю­дям, эту землю населяющим. Впервые в жизни он стал чув­ствовать себя частью русского народа, переживать не за конкретного товарища или подругу, а за народ. Небывалое для Бродского состояние души. И никогда уже в жизни не повторившееся. Эту главку вообще можно было бы назвать «Народный поэт Иосиф Бродский». Попробуйте оспорьте, но спорить вам придется с самим поэтом: «Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или воз­мущает, так это то, что в России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что — нам книжку почитать и обо всем забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ни­чего другого нет. И для них это — настоящее горе. Не толь­ко горе — у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся... Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе...»

В такой, не побоюсь сказать, соборной русской атмо­сфере и рождались его лучшие деревенские стихи: «К се­верному краю», «Дом тучами придавлен до земли...», «Де­ревья в моем окне, в деревянном окне...», «Северная поч­та», «Колыбельная» и, конечно же, «Песня» и «В деревне Бог живет не по углам...»

Обычно позднего Бродского узнают по первым же строкам: нейтральная интонация, монотонный стих, от­сылка к английским классикам. К кому же отошлет дотош­ный исследователь творчества поэта его почти фольклор­ную песню:

Пришел сон из семи сел.

Пришла лень из семи деревень.

Собирались лечь, да простыла печь:

окна смотрят на север.

Сторожит у ручья скирда ничья,

и большак развезло, хоть бери весло.

Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет.

Запрягай коней да поедем к ней.

Невеликий труд бросить камень в пруд:

подопьем, на шелку постелем.

Отчего молчишь и как сыч глядишь?

Иль зубчат забор, как еловый бор,

за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня.

Там не терем стоит, а сосновый скит.

И цветет вокруг монастырский луг:

ни амбаров, ни изб, ни гумен.

Не раздумал пока, запрягай гнедка.

Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь,

и отец игумен, как и есть безумен.

(«Песня», 1964)

Каким-то клюевским староверчеством, северными скитами, шергинскими сказами веет от этой народной пес­ни Иосифа Бродского.

Уверен, именно придя к своей «деревенской поэзии», он совершенно искренне совершил попытку опублико­ваться в местной печати. Журналист А. Забалуев из коношской газеты «Призыв» вспоминает: «Однажды в кабинет вошел рыжеватый юноша в городских джинсах, видно, что не здешний.

— Вы можете напечатать стихи тунеядца? — просто, без иронии спросил он.

— Да, если они отвечают газетным нормам.

Газетным нормам стихотворение «Тракторы на рассве­те» (а именно это он принес) отвечало — короткое, каза­лось бы, на производственную тематику... Через неделю Иосиф снова пришел в редакцию, принес второе стихотво­рение — «Осеннее». Я прочитал его и по своей наивности... сделал такую оценку:

— Этот текст уступает первому. В том больше динами­ки, емче образность...

— Не скажите, — перебил он меня. — Сейчас время обеда. У тебя где трапеза? Дома? Пойдем, угостишь меня чайком. Заодно по дороге я тебе и мозги вправлю...

Сравнивая два предложенных газете текста, он говорил, что образность, даже самая удачная, не самоцель, она лег­ко и как бы из глубины должна вплетаться в ткань стиха...»

Думаю, не так уж и нужна была ему публикация в рай­онной газете, которая, кстати, вскоре состоялась. Возмож­но, став уже «своим» в деревне, он хотел пообщаться и с ко­ношскими газетчиками, взглянуть на журналистскую глу­бинку, так сказать, в жизни. Как видно из воспоминаний еще одного коношанина, Владимира Черномордика, в сов­хозе «особых притеснений ему не чинили и условия для творческой работы у него были... Уже в то время его здоро­вье было неважное, и его вклад в продовольственную про­грамму был весьма невелик... Помог тогдашний начальник КБО Н. П. Милютин. Так Бродский стал разъездным фото­корреспондентом...»

Впрочем, несколько стихотворений Бродского на про­изводственную тематику вполне вписываются в его тог­дашнее увлечение Робертом Фростом:

Топорщилось зерно под бороной,

и двигатель окрестность оглашал.

Пилот меж туч закручивал свой почерк.

Лицом в поля, к движению спиной,

я сеялку собою украшал,

припудренный землицею, как Моцарт.

(«А. Буров — тракторист — и я...», 1965)

Но меня не его производственные стихи интересуют, хотя и они отнюдь не унижают поэта, поскольку не похо­жи на заказные вирши в угоду начальству. Меня интересует движение поэта к народу, к людям, его окружавшим, обре­тение чувства слиянности с ними. То, о чем писала в своих лучших стихах Анна Ахматова и чему он не очень-то верил: «Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к не­счастью, был...». Сейчас Иосиф Бродский так же оказался вместе с народом и почувствовал его своим. И как же взбе­сил этот момент народности все его элитарное окружение! А он и позже, в зарубежных интервью рассказывал и ита­льянскому журналисту Джованни Бутофава, и другим, и тому же Соломону Волкову об испытанной им в архангель­ской ссылке сопричастности с русским народом: «Возник­ло что-то более важное, более глубинное, что наложило отпечаток на всю мою жизнь: выходишь рано, в шесть утра, в поле