любителей культуры, своими гармоничными, возвы­шенными стихами, писать милые «песенки для Булата», жить, очарованной, в мире поэзии своих предшественни­ков: Бориса Пастернака, Павла Антокольского, Анны Ах­матовой...

И вдруг, как удар, больничная койка, и хотя к знамени­той поэтессе с утра до вечера рвутся гости, они — в этом но­вом состоянии — не нужны.

Мне вчуже посетители иные,

все — вестники застенной суеты...

Зачем дитя, корреспондент, малютка

с утра звонит: Я нынче к вам приду, — ?

Так рвется гость в укрытие моллюска —

свежо и остро пахнет он во льду.

 («Глубокий обморок. X. Больничные шутки и развлечения»)

Нет, лакомым моллюском для элиты Ахмадулиной быть надоело.

Я возлюбила санитарку Таню.

К восьми часам успев прибыть из Кимр,

она всегда мне поверяет тайну:

все — вдребезги в дому, все — вкось и вкривь.

(Там же)

Откуда же появились санитарки из Кимр в московских больницах? Зачем им в такую даль ездить каждый день в переполненных электричках? Затем, что нынче, при благо­словенной демократии, в Кимрах наступила полная безра­ботица и нищета. И пламенная демократка Белла Ахмаду­лина, вырываясь из круга прекрасных и пристрастных дру­зей, вдруг пишет прямо как яростный Виктор Анпилов:

Но ныне Кимры — Кимрам не чета.

Не благостны над Волгою закаты,

и кимрских жен послала нищета

в Москву, на ловлю нищенской зарплаты.

………………………………….

Я позабыть хотела, что больна,

но скорбь о Кимрах трудно в сердце спрятать...

 («VIII— IX. Прощание с капельницей. Помышление о Кимрах»)

Согласен, Белла Ахатовна, от скорби не уйти. Но толь­ко ли по Кимрам? А по всем другим городам и весям Рос­сии скорбеть не надо?

Рядом с моей реанимационной палатой течет Северная Двина. Раньше по ней непрерывно шли теплоходы, букси­ры, баржи, огромные плоты. Сейчас за день — никого и ни­чего. Та же тотальная нищета. Стали лесозаводы, стал поч­ти весь Северодвинск. Из районов невозможно добраться до Архангельска. Всероссийская скорбь. Кто думает о ста­риках? Они вымирают без больниц и лекарств. И царит бизнес на крови.

Безгрешный град был обречен грехам

нашествия, что разорит святыни.

Урод и хам взорвет Покровский храм

и люто сгинет праведник в пустыне!

 («VIII—IX. Прощание с капельницей. Помышление о Кимрах»)

Кто это пишет? Неужели не Станислав Куняев? Откуда эти новые мотивы деревни, кладбища, разрушенных церк­вей, откуда эта новая почвенность в стихах у утонченной Беллы Ахмадулиной?

Но слышится: а ты пиши попроще.

И дух смиренья в сердце оживи...

 («Глубокий обморок. I. В Боткинской больнице»)

Поэтесса уже с больницей рассталась. Надеюсь, и я скоро покину своих архангелогородских сестричек в белых халатах. Надеюсь, и я скажу скоро своему молодому и энер­гичному кардиологу Сергею Юрьевичу:

Отряхиваюсь, как спасенный заяц.

Спасибо, сердобольный друг Мазай.

 («Глубокий обморок. X. Больничные шутки и развлечения»)

Но остается и закрепляется в творчестве Беллы Ахмаду­линой столь для нее непривычная тема России.

Традиционно у Ахмадулиной в поэзии не существовало центральных смысловых тем. Были ритм, звукопись, мело­дия стиха, музыка, почти отделенная от смысла. Она, как рукодельница, вышивала стежок за стежком, следя за кра­сотой стежка, а не выстраивала стих вокруг идеи. Узор к узору, цветок к цветку, когда скорее уделялось внимание общему созвучию, нежели общему взгляду. Конечно, такое узорочье, такое рукоделие не исчезло совсем, есть оно и в ее новой поэтической подборке:

Когда о Битове... (в строку вступает флейта)

я помышляю... (контрабас) — когда...

Здесь пауза: оставлена для Фета

отверстого рояля нагота...

 («Глубокий обморок. II. Отступление о Битове»)

Так что былые поклонники Ахмадулиной могут не пу­гаться — они найдут свои любимые мотивы. Да и я, читая подборку, не ожидал увидеть нечто совсем уж новое. В сво­ем отечестве русского языка Ахмадулина, как всегда, чувст­вует себя привольно, она впитывает, как губка, из родного языка все лирические образы. Но теперь она свой природ­ный лиризм начинает подчинять центральным смысловым темам. «В Москве и родилась, в Москве произросла...» Та­кое отечестволюбие раньше поэтессе было не свойственно. Что это за новый почвенник, новый певец малой родины?

На родине моей я родину зову,

к ее былому льну неутолимым взором.

Там сорок сороков приветствуют зарю,

народ благочестив, и храм еще не взорван.

(«Глубокий обморок. VII. Отступление о Носидэ»)

Так любовно Москву разве что Александр Бобров опи­сывал. Да и тем же Кимрам поэтессой славный гимн воспет:

Восславить Кимры мне давно пора.

Что я! — иные люди город знали:

он посещаем со времен Петра

царями и великими князьями...

…………………………………….

Кладбищенская церковь там была

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату
×