Последние поэты империи

И помчался он работать бесплатно,

Голодать на кремлевских приемах,

Делить нищету с президентом.

А я мигом нашла себе работку —

Подхватила я свой аккордеончик,

В переходе за денежку запела,

В переходе, в подворотне, на крыше,

Ветром, ливнем, а также метелью,

Заработала на скальпель с наркозом.

(Из цикла «Святые унижения», 1998)

Поэт, он же бродячий музыкант, певец в переходе, и его песни переходят в метели, ветры, ливни, его слово под­нимает дух у проходящих людей. Это — святое унижение, поэзия как святое унижение, дабы помочь страждущим. В книге «Таким образом» целый цикл Юнна Мориц по­именовала «Вчера я пела в переходе»: «Вчера я пела в пе­реходе / и там картину продала / из песни, что поют в наро­де, / когда закусят удила...» Место в переходе — это ее от­ношение к жизни, ее способ существования. Вон из элиты, туда, к переходу, к гонимым, к нищим, для которых сама на бумаге рисует за отсутствием красок окурками свою мело­дию тоски.

Когда-то невыездная протестантка, подписывавшая письма лишь в защиту Солженицына и Синявского, в сво­ем переходе тоскует о поэзии большого стиля, над которой ныне издеваются все постмодернисты.

Уже и Гитлера простили

И по убитым не грустят.

Поэзию большого стиля

Посмертно, может быть, простят...

(Поэма «Звезда сербости», 1999)

Неожиданно для многих за большой стиль в поэзии, в культуре, в жизни после краха советской власти стали за­ступаться не придворные лакеи, не авторы, когда-то воспе­вавшие школу Ленина в Лонжюмо и Братскую ГЭС, не зав­сегдатаи салонов ЦК и ЧК, а вечно отверженные любители красоты и носители почвы, все равно, Борис ли Примеров или Юнна Мориц.

Она сама была поражена обнаруженным и ощутимым вероломством: «...как только 'союз нерушимый' вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала ра­зоружаться — о Россию вдруг стали дружно вытирать но­ги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, во­пить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует. С тех пор как я увидела и услышала всю эту 'высокоинтеллек­туальную' улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной степени покинуло. В особенности под 'ангельскую музыку' правозащитных бомбовозов над Балканами».

Гонимость стариков и старушек, обездоленных детей и умирающих инвалидов в поэзии Юнны Мориц сроднилась с гонимостью ее отцов и дедов, с гонимостью еврейской бедноты. Она чувствовала себя не среди тех евреев, кто кричал когда-то: «Распни Христа!», – а среди тех, кто шел за Христом. И поэтому ее выдуманное гетто не совсем отождествимо с реальным, когда-то существовавшим. Ибо, взяв из гетто ощущение гонимости, она соединила его с православием и отзывчивостью русской культуры.

Старики подбирают объедки,

Улыбаясь, как малые детки,

Как наивно-дурацкие предки

Мудрецов, раскрутивших рулетки...

……………………………….

Стариков добивают спортивно,

Стариков обзывают противно.

И, на эту действительность глядя,

Старики улыбаются дивно.

Есть в улыбке их нечто такое,

Что на чашах Господних витает

И бежит раскаленной строкою

По стене... но никто не читает.

(«Улыбка», 1997)

Это верно, никто не читает ныне раскаленные строки поэзии. Но нет ли тут вины и самих поэтов? Нет ли тут ви­ны и самой Юнны Мориц? Парадоксально, но поэт в силу ли житейской боязни или человеческого окружения, от ко­торого никому не уйти, свою бунтующую, стреляющую, со­страдающую поэзию, порой написанную собственною кровью, прячет под обложками богато изданных книг и элитарно-либеральных журналов. А в интервью в «Литера­турной газете» как бы оправдывается, что, скажем, поэма «Звезда сербости» (которую, на мой взгляд, надо бы печа­тать на листовках, в самых тиражных оппозиционных газе­тах, читать по радио «Резонанс», чтобы донести до народа) не имеет отношения к коллективному протесту. Мол, в ис­полнении поэта, ставшего вместе с массами, поэма «Звезда сербости» «...будет воспринята как политический акт опре­деленного коллектива. А когда я пишу такую поэму, все знают, что это моя, и только моя, личная инициатива, за мной, кроме искры Божьей в моей человеческой сути, ни­кто не стоит...»

И чем здесь гордиться? Юнна Мориц даже не понима­ет, что противоречит своему же манифесту. Как же оптими­зировать дух народов и стран, как же сбивать спесь с того же ГОВНАТО, если поэт не хочет присоединять свой голос к общему протесту?

Именно такие протесты ГОВНАТОвцам и прочим рос­сийским манипуляторам очень выгодны. Вроде бы сказал слово против где-то там в дорогущей книжке, которую ни­щий народ и не купит, или в журнале элитарном, который опять же протестный человек и не догадается открыть, а те­перь можешь спокойненько жить дальше. Протестные сти­хи Юнны Мориц рвутся на протестный простор. Пустит ли их туда поэт Юнна Мориц? Разве этот босховский пейзаж для изнеженного богатенького читателя:

Ван Гога нашли у ефрейтора в койке,

Картину вернули вдове,

Курящий младенец лежал на помойке

И продан в страну или в две,

До полной стабильности — самая малость:

Уж красок полно для волос!

Как мало еврея в России осталось,

Как много жида развелось...

(«Зимний пейзаж», 1995)

Я понимаю, что напиши эти строчки Станислав Куняев, его хором опять обвинили бы во всех смертных грехах. Понимаю и то, что смелость прямой речи в поэзии Юнны Мориц даже в разговоре на «жидовскую» тему идет от ее глубинного гетто, которое никто не сможет отринуть. Ев­рей в либеральной поэзии может быть куда более смел в любой теме, нежели прихорашивающийся под политкор­ректного интеллигента русачок. Иосиф Бродский мог вы­сказаться много откровеннее, чем Евгений Евтушенко. Евгений Рейн пришел на юбилей Юрия Кузнецова и на­звал его поэзию великой, чего, очевидно, не осмелился бы сделать Игорь Шкляревский, не пришедший на юбилей своего былого друга Станислава Куняева. Да и поэму на такую же тему и такой же откровенности, как «Звезда сербости», никогда бы не позволила себе Белла Ахмаду­лина. И дело здесь не в уровне таланта, а в уровне откро­венности.

Вот идет поход крестовый