неизвестных пока злоумышленников на чистую воду. Совсем не свадебное поздравление получилось.
Один лишь Гровель, бывший на свадьбе в числе гостей от городской старшины напился до состояния райского счастья и, целуясь с охотничьими собаками Борне, громогласно объявлял, что любит всех – и невесту, и жениха, и короля, а пуще других – Всеблагого Господа, даровавшего ему скорое счастье.
На вопросы, о каком счастье идет речь, Гровель самодовольно щурился, оглаживал округлое брюшко и молчал. Или нес такую околесицу, что и вникать-то в этот бред противно было.
Невеста, подобная мраморной статуе – так она была красива и неподвижна, сидела по правую сторону пиршественного стола, напротив жениха, занятого чем угодно, но только не оказанием своей супруге каких-либо знаков внимания. Он вел себя как мужлан на базаре – успел обсудить с десятком гостей виды на урожай, политику соседних королевств, и пуще того: не стесняясь расхваливал достоинства невесты – словно выставил корову на продажу! Екатерина уже много раз успела безмолвно высказать тысячу упрёков той поспешности, с которой согласилась на этот брак, и не разреветься ей удавалось лишь ценой неимоверного напряжения воли.
А Хорст, казалось, и не замечал вовсе настроений молодой жены. Он вел себя так, будто напротив и в самом деле сидело её каменное изваяние – бесчувственное и бессловесное. А когда речь на его конце стола зашла об охотничьих собаках из Арлора, он просто встал из-за стола и исчез куда-то вместе с десятком гостей на целый час! Видимо, судьба беременной суки на псарне заботила его куда больше, чем отчаяние супруги.
В конце концов, всё когда-нибудь заканчивается. Кончилась и эта пытка, по недоразумению названная кем-то свадьбой.
Хорст отправился провожать гостей, а новобрачную слуги проводили в покои, отведенные для первой брачной ночи.
Когда за служанками закрылась дверь, Екатерина едва не упала там, где они её оставили – словно от перенапряжения лопнул какой-то внутренний стержень, заставлявший весь день держать спину прямо и улыбаться всем встречным. К счастью, рядом оказалось глубокое кресло, в которое и опустилась герцогиня.
Теперь Екатерина осталась одна и здесь, не сдерживаемая больше ничем и никем, дала волю своим переживаниям: слезы хлынули из глаз, обильно орошая кружевную подушку, которую она машинально мяла в руках. Она ревела, ревела в полный голос, размазывая по щекам слезы, хлюпая носом и пришёптывая знакомые с раннего детства слова молитвы. Ей вдруг стало понятно, что от одного неприятного брака (а чего скрывать – меньше всего ей хотелось быть супругой ветреного бабника и лоботряса, каким был король) она спаслась тем, что попала в другой, где её мужем оказался неотесанный вояка, превыше всего ценящий свою физическую силу, о которой, совсем не смущаясь, рассказывал всем – от тестя до последнего виночерпия, и свою же наглость, скрывать которую не считал нужным вообще! Ни о каких чувствах, нежности и любви речь не шла совершенно: дай Всеблагой, чтобы Хорст хоть от кого-нибудь, хоть когда- нибудь слышал о чем-то подобном.
Она ревела закрыв глаза, и не заметила, как вошедший Хорст, неслышно ступая, погасил светильники, развешанные на стенах. Как в темноте откинул покрывало с брачного ложа. Как долго стоял над ней, сотрясаемой рыданиями, и непонятно чему улыбался.
Она пришла в себя лишь на короткий миг – когда сильные руки подняли её из кресла и понесли сквозь темень ночи куда-то ввысь, а открывшиеся было в испуганном крике уста - губы Хорста запечатали долгим поцелуем…
Пришла в себя невеста, нет, не невеста – теперь уже молодая жена – только утром, проснувшись от того, что тихо скрипнула дверь и полуодетый Хорст, оглянувшись и увидев, как открылись её глаза, шепнул:
- Я скоро вернусь!
Он исчез за закрывшейся дверью, а она ещё долго лежала в постели, ожидая его возвращения, и лишь когда вставшее солнце поднялось высоко над горизонтом – это было видно в открытое окно – нашла в себе решимость подняться.
Но ни Хорста, ни его папаши – маршала Бродерика, в полупустом доме не оказалось. Всклокоченный слуга передал ей записку, прочитав которую, она ещё долго не могла поверить, что всё происходящее – не сон. А в записке было следующее:
В тот же самый час за Бретольские ворота, что располагались в том месте, где старый участок городской стены смыкался с новым (очень различимо и издалека была заметна разница в кладке: посмотришь от ворот направо – видишь мощь и несокрушимость древней твердыни, посмотришь налево и становится понятно, что в случае осады лучше бы находиться где-нибудь в другом месте), выезжал небольшой караван, провожаемый всхлипывающей толстухой.
Всякий, кто прожил в окрестностях улицы Сапожников хотя бы неделю – без труда узнал бы в пожилой расчувствовавшейся тетке Эльзу, хозяйку богатого купеческого дома, что стоял на пересечении этой улицы с Тевьенским трактом.
Она шла рядом с замыкавшим кавалькаду мулом, на котором восседал одетый в походный костюм известный всему королевству негоциант Ганс Гровель. Он выглядел до невозможности довольным тем, что наконец-то покидает пределы столицы, несколько раз порывался (и пару раз таки сделал это!) пнуть животину пятками в пузо, чтобы ускорить её неторопливый ход, но упрямая скотина лишь жалобно всхрюкивала и вовсе не желала ускоряться! Гровель решил, что здесь, на людях, не станет связываться с бестолковой тварью, но за городом воплотит в жизнь все свои самые черные помыслы в отношении несчастного животного!
И пока Гровель предавался мечтаниям о скорой и страшной мести, его распереживавшаяся нянька бубнила:
- Ну куда тебя несет-то, Ганс? Чего ты там забыл? То тебе герцогиню в жены подавай, теперь торговать с нелюдьми вздумал… Оставался бы дома, женился бы, в самом деле, что ли? Детишек бы завел. Уж я бы за ними ходила. И к доктору тебе надо: видать, правда, головой сильно ударился, коли потянуло тебя сразу во все стороны! Ганс, подумай пока не поздно, а? И хозяйство на кого оставляешь? На старуху глупую, да на мальца несмышленого? Оберут нас оглоеды твои – Жаком с Карлом. Обманут, вот тебе Святой Круг, обманут!
- Эльза, - важно отвечал Гровель, - не лезла бы ты со своими бабскими соплями в мужские дела? Что ты можешь в этом понимать, а? Да и вернусь я скоро – до снегов ещё вернусь. Ты, главное, следи, чтоб Рене учился, чтоб не ленился приказчиков каждую неделю проверять. А в торговые дела не лезь – я им всё уже обсказал, как правильно сделать…
На крупе гровелева мула сидел упомянутый юнец и, выглядывая вперед из-за спины купца, деловито пересчитывал лошадиные хвосты, маячившие перед ними на дороге.
- Да, тетка Эльза, - подхватил он слова Ганса, - справимся! Не впервой, поди!
- Чего-о, молокосос мелкий? – Нянька остановилась и привычно уперла руки в круглые бока, собираясь устроить трепку мальчишке. – Чего это тебе не впервой?!
Рене быстро догадался, что ляпнул что-то не то, скользнул с мула на мостовую и без усилий затерялся где-то между стоявшими на обочине телегами, ждавшими досмотра стражи.
Эльза сплюнула сквозь щербину, подхватила подол юбки, и, смешно переваливаясь, побежала догонять отъехавшего чуть вперед Гровеля, заводя на ходу свою нескончаемую песню:
- Ганс, постой, Ганс! Ты мне так и не ответил – куда тебя несет…
Маршал Бродерик, ехавший чуть впереди, часто оглядывался на Гровеля и его няньку, и в такие моменты под седой бородой угадывалась зарождающаяся улыбка.
Хорст, возглавлявший колонну, уже выехал за пределы города и, вдохнув полной грудью дрожащий маревом теплый воздух, съехал на обочину и остановился, показав рукой замешкавшемуся виконту Сардо
