Поэзия и поэтика города: Wilno — ????? — Vilnius

конкретных знаменитых людей, связанных с этим городом, именами еврейских писателей, книги которых он читал в детстве. Ярко описана работа типографии и перечислены ивритские книги — религиозные и светские, — которыми может гордиться Вильно. Поэт использует библейскую лексику и фразеологию, идиоматику и сталкивает ее с современными ему реалиями города (к сожалению, эти особенности трудно передать адекватно и в переводе, и в комментариях). Нагнетанием синонимических образов или слов в определенных мотивных «узлах» поэмы Шнеур усиливает их эмоциональное звучание. О языке Шнеура писал критик И. С. Гуревич: «Шнеур — несравненный мастер языка; из ряда синонимов он с инстинктивной верностью всегда выбирает самый подходящий; в то же самое время он показывает, какое богатство оттенков в языке Библии… он с несравненным чутьем сделал этот язык в настоящем смысле модерным, живым, своеобразным и гибким»[284].

Поэма открывается взволнованным обращением к городу; она начинается и объединяется образом города в облике почтенной старой женщины в заплатанном чепце и старом фартуке: матери, бабушки, на плечи которой легли и житейские заботы, и горести недавней войны.

Вильна, великая наша бабушка, город и мать во Израиле,
Иерушалаим галута, утешение народа востока на севере![285]

Шнеур опирается на библейские образы. Он употребляет языковое клише «ir ve-em be-Israel» — город и мать во Израиле (т. е. город-центр для окружающих его городов; употребление этого выражения утратило связь с контекстом первоисточника — 2 Сам. 20:19). «Город-мать» для языка поэмы — иврита — звучит естественно: в нем слово «город» и его имя Иерусалим, как и его синонимы: Сион (Цион), дочь Сиона, а также Иудея, Исраэль — женского рода. Несомненно, за этим стоит и традиционное библейское представление Иерусалима как женщины, вдовы (ср. Eicha — «Плач» Иеремии, Книга пророка Исайи и др.; к этим мотивам автор вернется в конце поэмы[286]). Так Вильна включается в пространство ТаНаХа — Священного Писания.

Это твой заплатанный чепец словно крыша старой синагоги,
Возвышается в глазах внуков твоих превыше позлащенных куполов
(башен);
Своим ветхим фартуком, расшитым львами и коронами,
Словно священная завеса [Храма], не раз утирала ты их слезы,
А прославленными пуримскими медовыми пряниками и пасхальным
вареньем
Подслащала их горести и утешала возвышенными творениями своих
писателей.

(с. 3)

Вильно предстает в образе состарившейся матери, бабушки[287] — старшей в роду, которая по-матерински утешает своих детей.

Образами, прочно укорененными в традиции, Шнеур сужает пространство города до пространства дома… Еврейский дом — царство женщины («eshet heil'» — добродетельной жены), где будничное и возвышенное рядом, где бытовое освящается. Стихи из Mishley, Притчей — 31:10–31: «Кто найдет жену добродетельную, выше жемчугов цена ее…» — обычно поются перед Субботней трапезой как гимн в честь хозяйки и всех присутствующих женщин. Еврейское пространство города является домом, а дом расширяется до всего города, словно подтверждая тезис Гастона Башляра «дом — это весь мир»[288]. Картина дополняется «лицами Виленского гаона и Моше Монтефиори, встречающими гостей», т. е. их портретами в домах жителей. Так и в дальнейшем развитии поэмы.

Даже водоносы твои черпали из источников твоих мудрецов.
Каждая стена впитала традиции вместе с запахом субботних яств.
Субботние песнопения «маленького хозяина» выводит Вилия
на своем берегу,
Строфы поэта Михаля декламируют шепотом тополя.

(с. 3)

Здесь Шнеур следует за библейской традицией, где водоносы (наряду с дровосеками) представляют низшие социальные слои в еврейской общине[289], тем самым подчеркивая ученость, духовность всех жителей города. «Маленьким хозяином» называли в Вильно легендарного хазана Йоэля-Давида Левенштейна (1817–1850), одаренного уникальным голосом и редкими музыкальными способностями[290]. Послушать его — из экипажей, которые останавливались под самой стеной Большой синагоги на Еврейской улице, — съезжалась польская знать.

Суббота (shabat) — важнейшая из основ еврейского традиционного образа жизни, заповедь, данная в Синайском откровении; поэтому она и использована для определения Вильно как города, хранящего традицию (а таким его видел не только Шнеур, но очень многие[291]). Упоминание Михаля (то есть поэта Михи Йосефа Лебенсона), так же как и еще один образ реального жителя — Виленского Гаона, передает духовную ауру еврейского города. Без знаков памяти о Гаоне рабби Элияху и его славном времени не обходится в своем обращении к Вильно ни один еврейский писатель.

Поэма вообще насыщена реальными именами и топонимами, узнаваемыми и сегодня; включает она и значительный «внетекстовый контекст» (по М. Бахтину[292]).

Далее следуют личные воспоминания о прогулках «в тени твоих холмов» (2), о достопамятных для евреев местах: дереве на могиле гера-цедека (прозелита) графа Потоцкого, о библиотеке Матитьягу Страшуна, о других известных людях.

Очерченное пространство заселяется, перечисляются разные группы жителей — социальные, возрастные и т. п.

Юношеские воспоминания вызывают и поэтические картины природы, открывающиеся с Замковой горы, и бытовые сцены в уличной толпе еврейских кварталов: нищие попрошайки, хватающие за полу приезжих; продавцы моченых яблок, предлагавшие осенью на улицах свой товар «с возгласами и победными криками, словно выдержанное вино Испании» (3); торговки вареными бобами.

Поэма строится на постоянных переходах, контрасте: величие и бедность, поэтичность прошлого и его трагизм, традиция и новые веяния, возвышенные духовные интересы и житейски-бытовые.

Автор обращает взгляд в прошлое и словно видит весь город с высоты Замковой горы (вторая глава):

Башни и улицы громоздятся в витающей золотистой пыли,
Не пыль ли то легенд носится в твоем воздухе до сей поры,
Не дым ли мученического костра графа Потоцкого?
Иль колесницы Хмельницкого и его разбойников мчатся громить тебя?..