в капителях колонн, бронзовая улыбка в нише. Разве что голод и бедность сопротивляются веку, разве что остается от юности только страх. Странно, что мы повидались раньше, чем думали, — не в долине Иосафата, не в роще возле Леты, ни даже в безвоздушной вселенной… (Перевод Владимира Гандельсмана)[387] Эта сгущенность образов отсылает сразу и ко всей традиции Петербургского текста в русской литературе (включая опыт физиологического очерка с его деловитой подробностью описания), и к его эсхатологической проблематике в частности; к контексту поэзии русского Серебряного века, и вообще к поэзии, к ее сути и судьбам, к судьбе поэта-друга, прежде жившего на этой улице, а может быть, и к Ахматовой, словно перекликаясь с ними «в духоте, над нежданным материком» (если воспользоваться образом другого стихотворения Венцловы). Ведь это и был «милый круг» поэтической юности автора, для которой тоже находится место в этом насыщенном литературными смыслами пространстве Петербурга. Здесь, среди нахлынувших воспоминаний и насущных впечатлений, естественно приходят мысли о поэзии.
Звук уходит с толпою, но ремесло неизменно — время на строфы разменивать, страх сколачивать в смысл. Трепещет лишь пыль да голос, которому знать не дано, сколько вбирает истины его одинокий блеск[388]. (Перевод В. Гандельсмана) Упомянем здесь и еще об одном стихотворении о поездке в Петербург через семь лет и связанном, как и предыдущее, с именем Бродского, которому оно и посвящено, — «В Карфагене много лет спустя» (1995). Своим заглавием оно опять же отсылает и к Петербургу Мандельштама и Ахматовой («В Петербурге мы сойдемся снова…»).
Равновесие. Точка, где выжить лишь нам Довелось — остальных Сквозь палаты и нары несло по волнам На глубинах иных. …Город теперь Полон прошлым. И то, Как едины в нем стройная ясность цепей, Устремленность мостов, Свет трамваев и карцеров лампы, бетон, Двор и облако над — Та страна, где ты был многократно рожден, Но не рвешься назад. (Перевод В. Куллэ)[389] (Дословно две последних строки: «Недолговечная страна, в которой столько раз ты родился /ив которую не возвращаешься»[390].)
Город, всегда сохраняющий все свое прошлое, — одна из важных тем поэта: именно такие города ему интересны. В этом отношении уже в другом стихотворении параллельными оказываются ленинградская- петербургская Нева и вильнюсская Нерис (в них одинаково не оставляет знака отражение: «Когда тяжелый отблеск не оставляет знака / Ни в водах Невы, ни в водах Нерис» («Kai sunkus atspindys nepalieka zymes // Nei Nevos, nei Neries vandeny»; стихотворение «Tvankumoj ties nelaukto zemyno riba»)[391]. Настоящая поэзия приносит отблеск, отсвет, atspindys — один из любимых словообразов Венцловы. Он и сам писал об этой сущностной черте поэтической ассоциации, об отблеске другой поэзии, поэта: «…метафора поддерживает метафору, слово отсвечивает [atspindi] в другом слове, иногда за несколько, за десятки строк, а то и за много страниц… контекст все сильно меняет»[392].
Нева и Нерис замещают стоящие на них неназванные свои города — и в русской, и в литовской поэзии эти реки нередко синонимы самого города или важные его составляющие, как «река жизни». Подобные образные сцепления и создают особое пространство «родины» поэта, точнее, «родины» его поэзии, очертания которой не совпадают ни с какими границами и, может быть, ни с каким реальным городом. В стихотворении «As ismokau matyti tamsoj…» («Я научился видеть в темноте») мотив «balso priemaisa lapuose» («примесь голоса в / шуме / листвы»)[393] выявляет противоречивую, двойственную природу города. Он разрушает природное единство, но, с другой стороны, природа таким образом прорастает в город, живет в нем. Это противоречие сохраняется и на звуковом уровне: слово priemaisa — разрыв, нарушение гармонической аллитерации balso… lapuose, в которой слышится шелест листвы. Природа может пробиваться и в городской интерьер — она рядом за окном, за дверью, над крышей: «горя / в стуже марта, колотятся ветки в стекло»[394]:
Тяготенье вселенной берет в сентябре нас в полон. Только веки прикрой и услышишь, как лист пролетает и касается тучи и ставни, и крышу латает. В черепице — подальше от рук — успокоится он. (Перевод В. Гандельсмана)[395] Наряду с этим, в поэзии Венцловы обозначены огромные пространства: «бетонка до горизонта себя простерла…»; «вторит чертам твоим материк…»[396]. Поэт мерит расстояния материками, океанами, он трагически затерян в мире этой огромности, но его свобода
