хватался за колокольчик, словно надеялся таким образом обезопасить себя от кощунственных речей Либкнехта. Но не звонил. Ведь как-никак, а защитником был один из виднейших берлинских адвокатов.
Вот она, европейская демократия! Красиков и Щеколдин только переглядывались, изумленные. Пусть немецким товарищам в своем государстве видны изъяны, каких не видят они, посторонние, пусть и у них жестока машина власти. Но они, во всяком случае, могут вслух критиковать свои порядки без риска угодить за решетку. Россию к этому надо еще готовить…
Их продержали под арестом недели две и освободили под залог. Из тюрьмы Красиков и Щеколдин вышли в сопровождении братьев Либкнехтов — Теодор Либкнехт был вторым адвокатом в их «деле». Не дав освобожденным и оглядеться, братья быстро увлекли их в прилегающий к тюрьме переулок. Там приготовлена была карета. Лишь в пути Красиков и Щеколдин узнали, что им грозит новый арест и что немецкие товарищи, во избежание беды, переправляют их в безопасное место.
Перед самым отправлением поезда «Берлин — Штутгарт» Карл Либкнехт вручил Красикову письмо для Клары Цеткин и сказал, что там его гостеприимно встретят и укроют от полиции. Петр Ананьевич благополучно доехал до места и некоторое время прожил на небольшой вилле под Штутгартом.
Клара Цеткин, человек чрезвычайно занятой, изредка выкраивала для него полчасика. В перерывах между чтением корректур своего журнала «Равенство», писанием статей и ответов на письма со всех концов мира она поднималась на второй этаж, и они беседовали о делах в русской партии, о рабочем движении в России.
Из Женевы вестей не было, и Петра Ананьевича одолевали тревожные предчувствия. Ими заразилась и Клара Цеткин. По утрам они просматривали свежие газеты, надеясь хотя бы по косвенным признакам угадать, что происходит в Швейцарии.
Красиков даже не удивился, когда на его имя пришла телеграмма от Надежды Константиновны. Смысл ее был примерно таков: «Бросай все и немедленно приезжай!» В тот же день он был в пути.
Новости его ошеломили — большевикам изменил Плеханов. Петр Ананьевич нашел Владимира Ильича небывало удрученным. Ленин выглядел осунувшимся и вовсе не походил на того Ильича, каким был после съезда. В те дни немыслимо было и вообразить его подавленным.
— Товарищ Плеханов не желает стрелять по «своим», — сокрушенно сообщил Владимир Ильич, едва поздоровавшись с Красиковым. — Как видите, мы для него перестали быть «своими». Вот так…
Петр Ананьевич не ответил. В голове не укладывалось, что Георгий Валентинович способен поставить отношения с Засулич и Аксельродом выше партийных интересов, отступиться от своих вчерашних деклараций, что он вообще способен на беспринципность.
Едва ли не в тот же день Красиков зашел с Гусевым пообедать в какой-то женевский ресторанчик. Заняли столик у окна с видом на озеро. Был обеденный час, и в зале стоял ровный гул. Народ все подходил и подходил. Внезапно Сергей Иванович коснулся руки Петра Ананьевича:
— Плеханов.
Красиков поспешно обернулся. Георгий Валентинович по-приятельски кивнул ему и стал жестами приглашать к своему столу.
— Примем приглашение? — шепотом спросил Сергей Иванович.
— Пожалуй. Побеседуем, — сказал Петр Ананьевич и ощутил, как застучало сердце. Это был верный признак азартного возбуждения, готовности ринуться в бой. — Пойдемте!
Плеханов держался так, словно ничего особенного не произошло, словно он и поныне остался тем же Жоржем, с каким Петр Ананьевич простился, уезжая в Россию. Настроен он был дружелюбно, но от их внимания не ускользнуло, что ему не очень-то уютно под взглядами недавних товарищей.
Они просидели там не менее часа, а серьезного разговора не получилось. Только и услышали от него Красиков и Гусев фразу:
— Не могу стрелять по своим. — Произнес, отвел глаза, как бы силясь стряхнуть с души тяжесть осознанной вины, и тотчас вновь стал таким же, каким был все это время, — игриво-беспечным, словно бы прячущим лицо за маской.
— Убедились? — спросил Сергей Иванович Красикова, когда они вышли из ресторанчика. — Что теперь скажете?
И все-таки не хотелось торопиться с окончательным приговором. Однако последние иллюзии рассеялись очень скоро. Меньшевики и вкупе с ними Плеханов делали все, чтобы увековечить раскол.
С благословения и при содействии Плеханова меньшевики овладели «Искрой», и ее полосы использовались отныне для ревизии решений съезда. А «Искра» все так же попадала в Россию, была еще популярна в массах, и нельзя было допустить, чтобы рабочие получали ложную информацию.
Владимир Ильич посоветовал Красикову написать брошюру о Втором съезде, рассказать в ней, в противовес меньшевистской «Искре», правду о съездовской борьбе. Петр Ананьевич без промедления принялся за работу. Неделю никуда из дому не выходил. А когда рукопись была готова, отнес ее Ленину. Владимир Ильич тотчас сел читать. Он быстро перелистывал страницы, то хмурясь, то посмеиваясь. Петр Ананьевич обеспокоенно наблюдал за ним, ожидая критического суждения.
— Недурно, очень даже недурно, — сказал Владимир Ильич. — Сегодня эта вещица весьма кстати. Нужно немедленно печатать ее и переправлять в Россию. Это будет первая большевистская книжка о съезде. Рабочие прочтут ее с пользой для себя. Впрочем, и товарищам меньшевикам здесь кое-что полезно почитать. Заденет она их. Да еще как! Воображаю, как достопочтенный Георгий Валентинович со своими новыми соратниками отнесется к вашему заявлению, что они стараются «посредством заграничной кружковщины перерешить решения съезда». Обидится, как думаете? Не беда. Пусть обижается.
— Вы полагаете, он ушел от нас бесповоротно?
— А вы еще на что-то надеетесь? — Владимир Ильич помрачнел.
— Откровенно говоря, надеюсь.
— Напрасно. Как ни чувствительна для нас эта потеря, нужно смотреть правде в глаза. Каждый день Плеханова с меньшевиками все более отдаляет его от нас. Как ни прискорбно, но это факт…
О приезде в Женеву Лепешинского, бежавшего из сибирской ссылки, Красиков услышал от Гусева и тотчас поспешил по нужному адресу. Навстречу ему из подъезда вышли Мартов и Дан. «Прибегали просвещать, — сообразил Петр Ананьевич. — Нет, милостивые государи, зря стараетесь, Лепешинского на мякине не проведете!» И все же в дверь комнаты, снятой Пантелеймоном Николаевичем, он стучался с беспокойством. Чем черт не шутит!..
— Кто там? — донесся из-за двери знакомый голос. — Входите.
Едва Красиков переступил порог, как Лепешинский, исхудавший и потому словно бы помолодевший, радостно бросился к нему.
— Петр Ананьевич! Молодчина, что пришли. Я тут, понимаете, сижу, как слепой крот в мышеловке. Столько новостей странных — прямо голова кругом идет. Объясните, сделайте милость, что происходит?
— Эх вы, Пантелей этакий! Не успели приехать — и сразу в объятия Мартушки?
— Да ведь я, Ананьич, пока ничего не знаю: ни адресов, ни обстановки… Прямо как в лесу.
— И угодили же вы! Домохозяин ваш — меньшевик из меньшевиков.
— На квартирных условиях это обстоятельство не отражается.
— Согласен. И все-таки первый визит вам нанесли Мартов и Дан. Воображаю, что вы от них услышали. Хоть уяснили вы, что к чему? Вникли в ситуацию?
— В том-то и дело, что нет. Слышу, кто-то кого-то подсидел, кто-то когда-то кому-то что-то шепнул, кто-то захватил чье-то место. Кто, зачем?.. Одним словом, и корова ревет, и медведь ревет, а кто кого дерет — и сам черт не разберет.
— Погодите, сейчас все поймете.
Красиков стал рассказывать о расколе на съезде, изображал в лицах делегатов, говорил об интригах меньшевиков после съезда, об измене Плеханова. Лепешинский слушал недоверчиво, даже отчужденно.
— Знаете что, — решил Красиков, — пойдемте-ка сейчас к Владимиру Ильичу. Он вас быстро отшлифует.
Ленин обрадовался появлению Лепешинского. Крепко пожал руку, усадил гостя перед собой.
