— Рассказывайте. Как доехали, где остановились? Что в России, с кем там успели повидаться?
Владимир Ильич, по обыкновению, не сводил глаз с собеседника. Слушал друга и Петр Ананьевич, размышляя, однако, о кознях меньшевиков, сумевших сбить с толку даже Лепешинского.
— Владимир Ильич, — он все же не выдержал. — Я ведь привел сего мужа, потому что он, побеседовав с Мартовым и Даном, впал в сомнения. — Лепешинский протестующе поднял руку, но Красиков будто не заметил этого. — Просветите вы его, пожалуйста, а то он и вовсе заплутает.
— Пусть и их послушает. — Владимир Ильич ничуть не тревожился. — Надеюсь, Пантелеймон Николаевич в состоянии разобраться. Каждый может познакомиться с протоколами съезда и сделать вывод.
— А мы что же, будем спокойно наблюдать?
— Во всяком случае, нам незачем быть ловцами душ, подобно товарищу Мартову. Пусть каждый сам сделает выбор, — сказал Владимир Ильич и обратился к Лепешинскому: — Рассказывайте.
Если Пантелеймон Николаевич, испытанный искряк, образованный марксист, имевший под рукой протоколы съезда, сумел самостоятельно разобраться в причинах раскола партии, то многим русским рабочим не так-то просто было постичь истину. Меньшевистская «Искра», с Плехановым в числе редакторов, привлекала на свою сторону новые и новые комитеты в России. На родину отправилась группа большевиков — среди них и Красиков, — чтобы на месте дать открытый бой меньшевикам.
В Киеве Петру Ананьевичу не повезло. Уже на второй день после приезда он обнаружил слежку и принужден был уехать. За день Красикову удалось встретиться на Подоле с комитетчиками и изложить им суть большевистского взгляда на положение вещей. И хотя, он видел, основательно поколебать позицию комитетчиков он не сумел, зерно сомнения в их души заронил наверняка.
Была у него в тот день еще одна важная встреча.
Петр Ананьевич еще в Женеве слышал от Владимира Ильича, что Кржижановский склонен к компромиссу с меньшевиками. Но тогда была надежда, что это следствие нездорового заграничного климата и в России Глеб Максимилианович избавится от интеллигентского смятения. И вдруг здесь, в Киеве, услышал, что Кржижановский сделался едва ли не вождем здешних примиренцев.
Глеб Максимилианович пришел к нему на Институтскую, где он намеревался прожить хотя бы две-три недели. Петр Ананьевич понимал, что разговор будет нелегкий, и все же сразу взял быка за рога. Пожал гостю руку и спросил:
— Верно ли мне сказали, что вы и поныне стоите за мир с Мартовым?
— Не в Мартове дело, — сразу же замкнувшись, холодно ответил Кржижановский, — а в партии. Мы поднимаем склоки до уровня принципов и в итоге вместо единой партии получаем две. Вместо одной сильной — две ослабленные…
— Партия не становится слабее, очищаясь от оппортунистов. Во времена ОК, помнится, вы сами исповедовали эту веру. Не забыли слов Ленина о «дряблом хныканьи» потерпевших поражение интеллигентов? Кстати, Мартова с компанией никто не исключал, хотя я бы это сделал. Они сами поставили себя вне партии. А вы на поклон к ним идти собираетесь?
— Нет, Петр Ананьевич, — оскорбленно возразил Кржижановский, — на поклон я идти не собираюсь. Но не нахожу разумным отсекать от организации людей, с которыми в самое трудное время мы были рядом. Я согласен, они во многом ошибаются, они не правы…
— Но разве мы не сделали все возможное и невозможное, чтобы «отсеченные», как вы их именуете, возвратились под знамя партии? Разве мы их, а не они нас изгнали из редакции, разве по нашей вине Заграничная лига перечеркивала решения съезда? Они искушенные в политике люди. Потому прощать им отступничество не только глупость, но и измена.
— Это вы чересчур…
— Иначе думать я не могу и не желаю.
Петр Ананьевич распахнул окно. Филер, замеченный у афишной тумбы еще утром, стоял на том же месте. Сомнений не было, охранка «вышла на него», и теперь ускользнуть будет непросто.
Он не знал, конечно, что еще до его приезда начальник Киевского охранного отделения получил совершенно секретное уведомление, разосланное, впрочем, и в другие города. Уведомление сообщало о Втором съезде социал-демократов и его делегатах. Департамент полиции извещал, помимо всего прочего, что на съезде был «сын чиновника П. А. Красиков (псевдоним Игнат)». Кроме того, указывалось, что «съездом руководило председательствующее бюро из Ульянова, Плеханова и Красикова, а душой съезда являлся Ульянов». На беду охранка еще перехватила письма Красикова в Петербург и Ростов-на-Дону. В них сообщалось о многочисленных провалах, ненадежной обстановке. Охранка донесла Департаменту полиции о том, что Красиков теперь в Киеве. Чутье, выработанное месяцами подпольной работы, подсказало ему, что нет иного способа остаться на свободе, как покинуть Киев и перебраться в другой город. Важно было, однако, попасть туда, где шла столь же трудная борьба с меньшевиками.
Петр Ананьевич переехал в Москву. Полицейские власти обнаруживали чрезвычайное усердие и здесь. Провал следовал за провалом. Северное бюро, куда входили большевики Бауман, Ленгник, Стасова, действовало в глубоком подполье. Сразу после приезда в бюро был кооптирован Красиков.
Он поселился сначала за Бутырской заставой, неподалеку от квартиры, где была явка. Чрезмерная предупредительность хозяина явочной квартиры, ветеринара, показалась подозрительной. Петр Ананьевич проследил за ним и обнаружил, что он встретился в трактире с неким господином. Наметанный глаз Красикова сразу угадал в нем переодетого жандарма.
Пришлось тотчас же съехать с квартиры и снять дачу в Петровско-Разумовском. К вечеру он вернулся к Бутырскому валу, надеясь предупредить товарищей об опасности. С шести до семи на явке должны были встретиться Стасова, Ленгник и Бауман. Елену Дмитриевну он увидел почти сразу — она ехала в пролетке. Красиков окликнул ее, сел рядом и приказал извозчику поворачивать обратно. Стасова недоуменно посмотрела на Петра Ананьевича, но ни спрашивать, ни возражать не стала.
Только в каком-то безлюдном переулке он рассказал Елене Дмитриевне о ветеринаре. Стасова даже руками всплеснула. Затем созналась, что и она заметила за собой слежку. Нужно было немедля предостеречь всех.
Они помчались на квартиры Баумана и Ленгника, но не застали ни того, ни другого. Поехали к Бутырскому валу. Зря прождали товарищей до позднего вечера. Зря, потому что Бауман и Ленгник были арестованы еще днем.
Узнали об этом Красиков и Стасова лишь на следующий день, в последний раз побывав на конспиративном совещании Северного бюро. На этом совещании было решено перенести бюро в Нижний.
Первой туда отправлялась Елена Дмитриевна. Ее провожал Красиков. Вдвоем они шли пешком к пригородной станции Вешняки, чтобы там захватить нижегородский поезд. Пустынные московские окраины походили на деревню. За деревянными заборами лаяли собаки, тускло светились оконца покосившихся домишек, во тьме громко переговаривались девушки и парни на посиделках, бренчала балалайка.
— Люди привыкают ко всему, — печально сказала Стасова. — Им бы выть от отчаяния, драться до крови, а они веселятся…
— Не сразу у народа глаза открываются, Елена Дмитриевна. У них не было, как у нас, домашних библиотек. Учиться же у жизни не так просто. Трудное и долгое это ученье.
— Понимаю. Все понимаю. Но очень уж не по себе становится от мысли, что товарищи в Таганке, а здесь веселятся…
— И мы с вами еще в тюрьму попадем. — Петр Ананьевич улыбнулся. — А люди будут жить как всегда. Может ли быть иначе?
— Не обращайте внимания на мои слова, — попросила Елена Дмитриевна. — Скверное настроение у меня.
Около полуночи Петр Ананьевич благополучно усадил Стасову на поезд. А дня три спустя узнал об аресте Елены Дмитриевны в пути. Теперь наступила его очередь. Необходимо было покинуть и Москву.
В Женеве он появился, как и двенадцать лет назад, с маленьким чемоданчиком и скрипкой в футляре.
