Не виделись они всего каких-нибудь месяца полтора. А столкнись он сегодня с Соколовым на улице — навряд ли и узнал бы его. Поразительно изменился бывший патрон за этот короткий срок. Во что обратилась его неизменно ухоженная волнистая борода? Растрепанное мочало — иного сравнения не подберешь. А пальто, костюм? Все обвислое, измятое. Увеличенные стеклами пенсне карие глаза казались бессмысленно остановившимися…
Встретив его в: прихожей, Петр Ананьевич в первое мгновенье испугался: не болен ли? Однако беспокойства не выдал. Пожал робко протянутую, чуть подрагивающую руку и принудил себя бодро сказать:
— Рад видеть вас, Николай Дмитриевич.
— Да уж какая радость? Кончился присяжный поверенный Соколов. Бренные мощи его ползают по грешной земле. Нет ему места в новой жизни. — Он вздохнул и опустил голову.
— Вот это уже лишнее, — наставительно проговорил Красиков. — За вами такого никогда не замечалось. — Он взял гостя под руку и повел в кабинет. — Николай Дмитриевич, такие люди, как вы, Советской власти нужны. Очень. Хотите, поговорю с товарищами? Найдут подходящее дело.
— Нет, нет! — едва ли не испуганно прервал его Соколов. — Не сейчас, не сейчас. Я пришел совсем по другому поводу.
— Вы садитесь. — Они уже были в кабинете. — Вот сюда, — показал Петр Ананьевич на стул, свободный от бумаг и газет дооктябрьских времен. — Вот и хорошо. Теперь я готов слушать.
Николай Дмитриевич посмотрел на него недоверчиво: притворяешься доброжелательным или искренне рад встрече? Или, быть может, это милость победителя? Молчал Соколов чересчур долго, не решаясь, должно быть, начать разговор.
— Видите ли, дело весьма деликатное. Если бы в нашем горемычном отечестве действовали общепринятые законы, я бы с этим к вам, конечно, не пришел. Но сейчас, когда все попрано, и государственные устои, и законность, — в моем визите нет ничего дурного…
— К чему вы, Николай Дмитриевич, клоните? — угадывая за этим вступлением нечто предосудительное, нетерпеливо остановил его Красиков. — Чего вы, собственно, хотите?
— Лично я — ничего. Меня попросили товарищи, наши с вами недавние коллеги. Я ведь, Петр Ананьевич, до сих пор прежде всего считаю себя адвокатом, а уж после политиком, революционером, членом той или иной партии…
— Вот именно — «той или иной»! — начинал раздражаться Петр Ананьевич. — Но я пока не уловил существа просьбы.
— Меня попросили обратиться к вам как к комиссару Следственной комиссии от имени петроградской адвокатуры, точнее говоря, от уцелевшей малой части ее. «Иных уж нет, а те — далече…» В чем дело? Не сомневаюсь, вам, Петр Ананьевич, известно, какой общественный резонанс вызвал арест Софии Владимировны Паниной?
— Известно, — Красиков помрачнел. — Нынешние ваши друзья возмущены «произволом» Советской власти, именуют нас «варварами», «разбойниками» и еще более хлестко. Следственную комиссию буквально осаждают ходатаи, требуют немедленного освобождения этой дамы. И никому нет дела до того, что благородная графиня в приступе ненависти к рабоче-крестьянской власти не постеснялась утаить народные гроши. А без них сегодня не на что учить детей. Так вы за нее хлопочете?
— Петруша… простите… Петр Ананьевич! Как можно? Неужели власть так ослепляет? Вы ведь интеллигентный человек, образованный юрист! Если бы я услышал это от матроса, солдата или фабричного рабочего, быть может, я бы не удивился. Но вы? Вы?!
В эту минуту Николай Дмитриевич ничуть не напоминал того потерянного жалкого человека, каким вошел в квартиру Красикова. Перед Петром Ананьевичем сидел несколько сдавший под бременем лет и житейских невзгод присяжный поверенный Соколов, увлеченный уголовным делом, красноречивый и настойчивый. Даже более настойчивый, чем в былые времена. И Петр Ананьевич понял окончательно, что разговор с ним бесполезен. Они говорят на разных языках.
— Вы что же, оправдываете саботаж? — спросил он таким тоном, что Соколову стало ясно: пора прощаться.
— «Саботаж»? — ухватился за слово Николай Дмитриевич. — В каком кодексе вы встречали этот вид преступления? У древних римлян, в уголовном праве европейских стран?
— Наш спор не принесет никаких плодов. Огорчительно, Николай Дмитриевич, что вы не понимаете очевидных вещей. Замечу лишь, что если «саботаж» как состав преступления не был описан в прежних уголовных законах, то также никакими нормами не предусматривались и встречи адвокатов со следователями на дому.
— Согласен, — кивнул Соколов. — Я о том же говорил товарищам.
— «Товарищам»! Кто ныне ваши товарищи, Николай Дмитриевич? Кадеты, «энесы», соратники Керенского, Церетели?
— Я все же просил бы выслушать мою просьбу или, если хотите, совет. Уверяю, ничего предосудительного в этом нет. Позволите?
— Что же делать!..
— Итак, о моей миссии. Вам известно, как популярно в русском обществе имя Паниной? Вот видите. Известно, не сомневаюсь, и о том, сколь много сделала она для трудового народа. Конечно, я не знаю дела. Но вполне допускаю, что вина установлена. Но, Петр Ананьевич, мне ли вам говорить, что бывают случаи, когда высшая справедливость в том именно и состоит, чтобы не карать виновного.
— Вопрос о наказании решает не Следственная комиссия, а суд, Революционный трибунал. Так что можете сообщить своим единомышленникам о нашем разговоре примерно следующее: вы сделали все возможное, но Красиков обнаружил совершенную несговорчивость. В его понимании «высшая справедливость» вовсе не то, что имеете в виду и вы и они.
Проводив гостя до двери, Петр Ананьевич вновь спросил:
— Так как же, Николай Дмитриевич, поговорить о вас? Думаю, найдется для вас настоящее дело.
— Нет, нет. Пока подожду.
— Как угодно. Но только имейте в виду: мы взяли власть не на короткий срок, а крепко и навсегда.
— Будущее покажет. Всего доброго. Благодарю за аудиенцию.
— Не стоит благодарности. Будет нужда, приходите.
— Все может быть…
Он вновь сделался таким же, каким пришел, — жалким и потерянным. Петр Ананьевич постоял в прихожей, послушал, как медленно удаляются шаги Соколова, и сказал Наташе: — А ведь мог быть с нами…
Графиня Панина, товарищ министра просвещения во Временном правительстве, была арестована в конце ноября. Комиссар только что созданного Наркомата по делам народного просвещения Рогальский, уполномоченный принять дела от бывшего министерства, обнаружил в его кассе недостачу девяноста трех тысяч рублей. Опрошенные чиновники объяснили, что сумма эта была передана на хранение в «надежное» место — какое именно, они сообщить не пожелали — по распоряжению товарища министра Софьи Владимировны Паниной.
В дореволюционные времена графиня Панина, член ЦК партии кадетов, была весьма заметной фигурой на политическом небосклоне. Она происходила из богатой семьи и, еще в молодости занявшись благотворительностью, снискала славу женщины передовой, бескорыстно любящей народ. Ею были созданы так называемые «народные дома»: в Петербурге и в родовых имениях — в Валуйках Воронежской губернии, Марфине под Москвой и в Крыму. В этих домах были классы для бедных детей и взрослых, бесплатные библиотеки с выдачей книг на дом. Графиня поддерживала вспомоществованиями некоторые учебные заведения и учреждала стипендии для бедных студентов.
После Февраля Панина оказалась первой женщиной в России, занявшей ответственный правительственный пост, — была назначена товарищем министра государственного призрения в кабинете Керенского, а позднее — товарищем министра народного просвещения.
После Октября, когда министра арестовали и его ближайшие помощники покинули тонущий корабль,
