Панина осталась во главе всего учреждения. Узнав о создании Народного комиссариата по делам просвещения, она поняла, что со дня на день могут явиться большевистские комиссары, и отдала письменное распоряжение экзекутору Дьякову отнести всю наличность из кассы в «надежное» место. Теперь она наотрез отказывалась возвратить эту сумму и заявляла, что никаких комиссаров не признает.
Графиню арестовали ночью двадцать восьмого ноября. Федулов, доставивший арестованную в Смольный, пришел в пятьдесят шестую рассерженный:
— В другой раз на женщин меня не посылайте. Вот взяли ее, а куда девать? Гражданочка капризная — с мужским полом ни за что не желает в арестантской сидеть. Что прикажете с ней делать?
— Ведите сюда, — распорядился Петр Ананьевич. — Побеседуем. Может, и держать не придется.
Он втайне слегка волновался. О графине Паниной был наслышан издавна. А в августе, когда его избрали по большевистскому списку гласным городской Думы, встречался с ней на заседаниях. Она казалась ему особой независимой и властной. Вокруг нее всегда вились репортеры и фотографы. Она обыкновенно держалась в стороне от всех, и вид у нее был важно-сосредоточенный, словно бы она не переставала думать о каких-то важных, только ей ведомых материях. Красиков ни разу не видел ее беседующей с кем-нибудь из гласных.
В комнату Панина вошла спокойно, оглядела помещение прищуренными глазами. Была она в великолепной собольей шубе почти до пят, подчеркивающей стройную для ее сорока шести лет фигуру. Конвоир Паниной Мешков казался рядом с арестованной неприметным, хотя был не так уж мал ростом.
— Мне с кем разговаривать? — спросила графиня низким голосом.
— Садитесь. — Петр Ананьевич вышел из-за стола, поставил перед ней стул. Занял свое место, придвинул чернильный прибор, приготовил чистый лист бумаги. — Итак…
— Я бы хотела знать, по какому праву, — графиня неожиданно резко вскинула голову, — по какому праву ваши люди врываются в дома, хватают людей, не объяснив причины?
— Вам непонятна причина?
— Да, непонятна! Вы именуете себя народной властью, а на народ вам наплевать. У меня в доме арестовали депутатов Учредительного…
— Гражданка Панина, сейчас речь о вас. Прочие лица ответят сами. — Петр Ананьевич строго посмотрел на нее. — Вы не догадываетесь, в чем причина вашего ареста?
— Быть может, соизволите разъяснить ее?
— Соизволю. Вами или с вашего ведома из кассы министерства похищены девяносто три тысячи рублей.
— Похищены? Вы, господин Красиков, — если мне память не изменяет, так ваша фамилия? — решили, что их похитила я?.. Ошибаетесь. — Я распорядилась передать министерские деньги в надежное учреждение и не нахожу в своем поступке ничего безнравственного. Возвращу их лишь лицам, ответственным перед народом, когда вы освободите их из казематов Петропавловской крепости. Меня поставило на пост правительство, и я подчинена только ему.
— Вашего правительства уже нет. Существует новое — Совет Народных Комиссаров. Его декреты обязательны для всех.
— Я не признаю ни этого правительства, ни его декретов. Сколько мне дано сил, буду бороться с разграблением народного добра!
— С вашей точки зрения, «народным добром» прежде всего следует именовать владения Паниной в Крыму, Марфине и Валуйках, не так ли? Уж там-то народ никогда не грабили? Там господа трудились на народ?
— Да, трудились! И народ это помнит и не забудет никогда.
— Вы ослеплены ненавистью к Советской власти, и я не вижу смысла продолжать этот разговор. Но предупреждаю, вы будете под арестом до той поры, пока не возвратите похищенных денег. Если же станете слишком долго упорствовать, ответите перед революционным судом.
Панина попыталась усмехнуться. Но усмешка получилась вымученная. «А не столь уж вы бесстрашны, госпожа! — подумал Петр Ананьевич. — Боитесь суда. Так-то лучше», — и сказал:
— Как видите, все зависит от вас. Напишите сейчас подчиненным, чтобы возвратили утаенную сумму, и мы вас освободим.
— Ни за что! — Графиня опять сделалась высокомерной, гордой. В гневе она почти бессвязно, не слыша себя, выкрикивала: — Испугать, испугать хотите?! Убить?.. Вы можете… Вы!.. Вы…
Мечислав Юльевич подал ей воды. Она оттолкнула стакан. Шуба на ней распахнулась, волосы выбились из-под шляпы, лицо пошло пятнами.
— Интеллигенты!.. Комедианты!.. Правительство!.. Вас в порядочный дом впускать нельзя… Дикари!..
— Мешков! — распорядился Петр Ананьевич. — Проводите гражданку в приемную. Дайте воды. Пусть успокоится. — И когда они остались одни, обернулся к Козловскому: — Как с ней быть? В Смольном держать негде. И отпускать нельзя. Очень уж воинственная госпожа.
— Почему же? — возразил Мечислав Юльевич. — Я бы освободил ее под залог. Пусть внесут за нее сумму, вдвое больше похищенной. И отпустим. Лающих и без нее достаточно.
— Маузер дать ей понюхать! — высказался Алексеевский. — Враз бы…
— Мы вас поняли, — остановил его Красиков и крикнул: — Мешков! Приведите арестованную!
Но Панина только съязвила в ответ на их предложение. Много, мол, вас, желающих поживиться за счет политических противников.
Пришлось отправить графиню в женское отделение «Крестов»…
Пока на всем лежала печать неустроенности, беспорядка. Дворец великого князя Николая Николаевича являл собой нечто подобное военному лагерю. Со стен снимали изображения императора, великих князей, наследников, их фавориток. Приколачивали лозунги, плакаты. По промороженным лестницам и коридорам тащили шкафы, письменные столы, сейфы. Стучали молотки, о паркет гремели подкованные каблуки. Было холодно и неуютно.
Следственной комиссии отвели второй этаж. Отныне у каждого был свой кабинет. Красикову предоставили бывшую дворцовую гостиную, отделанную светлым полированным деревом. Здесь от прежних владельцев осталось несколько мягких кресел, широкий диван, подставки для цветов. Скоро эту мебель должны будут отвезти в школы и общежития.
«Недурное место для работы», — подумал Петр Ананьевич. Опустил докуренную папиросу в серебряную пепельницу и вышел в коридор. Нужно было помочь товарищам, отдать кое-какие распоряжения и проследить, как они выполняются.
Навстречу шагал Алексеевский в своем неизменном матросском бушлате, с деревянной кобурой маузера на боку. Во рту белела погасшая папироса. Он выглядел озабоченным и важно-суровым. «Должно быть, кого-нибудь отчитывал, — подумал Петр Ананьевич. — Он специалист по этой части».
— Петр Ананьевич, — заулыбался Алексеевский, увидев Красикова. — А тут ничего, правда? Будет где с контрой разговаривать. Да, — спохватился матрос, — Жуков из трибунала вас искал. — Крикнул вниз: — Товарищ Жуков, давай сюда!
По лестнице поднимался немолодой рабочий в черном пальто и кожаной фуражке.
— Где вы пропадаете? — недовольно спросил Жуков. — Ищу, ищу… Поговорить надо. Здравствуйте. — Жуков протянул руку с широкой бугристой ладонью. — Владимир Ильич к вам направил.
С первым председателем Революционного трибунала Иваном Павловичем Жуковым, большевиком с Девятого года, Красиков уже встречался. Но вот присмотреться к этому рабочему, познакомиться с ним как следует не случилось. Время было такое, что лица мелькали перед глазами, как снежинки в метель. «Вот он какой, оказывается, председатель трибунала», — разглядывая крепкого человека с несколько угрюмоватым лицом, думал Красиков.
Родилось сомнение: удачен ли выбор? Что ни говори, а первое судебное установление Советской власти должно с самого начала убедить всех — и в России, и в Европе, — что рабоче-крестьянское правосудие не уступает юстиции «демократического общества» не только по части справедливости и гуманности, но и по составу судей и культуре процесса. Жуков не производил впечатления человека,
