спутниками.
После этой оговорки давайте поставим вопрос о том, что же всё-таки может эта постмодернистская методология означать для эпохи неолиберального реванша в идеологической сфере.
А здесь возникает достаточно простая связь. Претендующий на отсутствие идеологии, на внеидеологичность (вспомним, кстати, лозунг деидеологизации эпохи неолиберального восторга конца 80-х — начала 90-х годов в нашей стране) мещанин, обыватель, подчинённый системе и тотальной гегемонии капитала и, в частности, власти рынка, находит для своей ситуации адекватное научное подтверждение в методологической парадигме постмодернизма, которая отрицает в принципе возможность наличия единой научной парадигмы и сколько-нибудь целостной идеологической системы. Тем самым смыкаются внешне отстоящие друг от друга достаточно далеко формы общественного сознания обывателя эпохи системного бытия человека, подчинения человека тотальной гегемонии капитала, с одной стороны, и постмодернистская методология внешне абсолютно свободного творческого субъекта с другой стороны.
Здесь намечается ещё одна линия их единства. И тот, и другой внешне выступают как свободные агенты, будучи по сути подчинены системе. Если для обывателя это подчинение просматривается довольно очевидно — достаточно посмотреть на его вкусы, на то, как он живёт, что он покупает, какие ценности и мотивы господствуют в его поведении, — то для свободного художника, учёного и общественного деятеля, претендующего на реализацию постмодернистской модели, эта связь кажется уже гораздо менее очевидной. Между тем, она и здесь прослеживается достаточно чётко.
Прежде всего, она оказывается завязана на системное бытие такого интеллигента, который, по сути дела, отказывается от возможности целостного взгляда на окружающие его общественные отношения. Даже саму постановку проблемы о возможности их изменения методолог постмодернизма отрицает в силу того, что он не видит в них системы, которая способна оказывать какое-либо воздействие на индивида. Тем самым, по определению пассивное, не субъектное, а объектное, даже не анализирующее, но всего лишь наблюдающее, описывающее в любой из возможных форм бытие этого агента оказывается, по сути дела, сродни бытию обывателя.
И в этом своём бытии пассивного индивида, либо описывающего многообразие проявлений этой системы, либо послушно выполняющего ее правила, и обыватель, и постмодернистский методолог смыкаются в своём отрицании принципиальной возможности, а не только необходимости системного воздействия на окружающую его действительность. По сути дела, они отрицают саму возможность даже подхода к этой проблеме, даже постановки проблемы субъектной деятельности и осуществления поступка как действия, связанного не просто со свободой воли, но и с пониманием закономерностей той системы, на которую направлен поступок, стремясь либо развивать эту систему, либо изменять эту систему в том или другом направлении.
Тем самым постмодернистский индивид, будучи как обывателем, так и теортетическим адептом постмодернизма (или исследователем, придерживающимся постмодернистской методологии), оказывается принципиально внесубъектен, не способен на поступок и на сознательную свободную деятельность.
Этот вывод достаточно естественно вытекает из содержания данного текста, автор которого рассматривает понятие свободы и свободной деятельности, продолжая традиции гегелевско-марксистской логики, где свобода понималась не просто как «свобода от» или осознание необходимости, но и как возможность системного сознательного действия, направленного на преобразование необходимости в соответствии с её законами. Подробнее автор эту идею позитивной деятельностной свободы, опирающейся на работы не только Гегеля и Маркса, но и их творческих последователей, в том числе советский критический марксизм 60-х годов, развил в одной из своих работ, опубликованной в двух вариантах[4].
А теперь поставим выглядящий отнюдь не очевидным вопрос: что же может тогда свидетельствовать о закате постмодернизма, если он адекватен неолиберальной модели, а эта модель господствует до сих пор?
Принципиально возможный ответ на этот вопрос должен звучать так: закат неолиберального реванша единственно может быть основой для заката методологии постмодернизма, если мы не рассматриваем оппозиционные течения и возможности возникновения альтернатив, как неолиберализму, так и постмодернизму. Эту вторую возможность мы рассмотрим в заключение работы, а сейчас обратимся к постановке проблемы, которая выглядит, как я уже сказал, отнюдь не очевидной.
2. Кризис неолиберализма: социальные корни заката постмодернизма.
По сути дела, символичной точкой для отсчёта нового летоисчисления в рамках позднего капитализма стал день 11 сентября, о котором все сегодня говорят как о феномене «9.11». Не случайно, что именно с этим названием вышли десятки статей в различных журналах и более солидных изданиях на Западе. Весьма символической оказалась и книга Ноама Хомского с аналогичным названием. Тем не менее, проблема «9.11» является не столь простой. Нас она интересует не только как содержательный вопрос о природе терроризма и так называемых антитеррористических акций со стороны Соединённых Штатов, но и как вопрос о том, может или нет рассматриваться этот пункт в качестве одного из свидетельств кризиса неолиберальной модели (и общественной жизни, и общественного сознания), господствовавшей на протяжении 80-х — 90-х годов прошлого столетия.
Прежде, чем определённым образом квалифицировать произошедшие на рубеже XX–XXI вв. изменения, хотелось бы очень коротко отметить их основные, эмпирически наблюдаемые черты.
В том, что касается изменений в социально-экономической сфере, то, здесь прежде всего бросается в глаза интенсификация активности все более мощных глобальных игроков как основных агентов, доминирующих на мировых рынках и в общественных отношениях. Процессы поглощений и слияний крупнейших корпораций и формирования гигантских корпоративных структур, сравнимых по своим масштабам со средними, а в ряде случаев и с крупными государствами, стали не просто эмпирически наблюдаемыми явлениями, но и символическим пунктом, свидетельствующим об изменении природы капитала. По сути дела, рубеж веков ознаменовался тем, что транснациональные корпорации превратились в силу, сравнимую с силой государства и, по сути дела, начали освобождаться из-под господства последнего в экономической сфере.
Регулирующее воздействие государства, которое на протяжении второй половины XX века было силой, вполне сравнимой с деятельностью крупных транснациональных корпораций, сегодня, с развитием внешних правил свободной конкуренции и свободного движения капиталов, с одной стороны, ослабления государства продолжающимися процессами приватизации и дерегулирования — с другой стороны, ростом масштабов транснационального капитала — с третьей, привели к рубежу, который может знаменовать качественный поворотный пункт.
Внешне альтернативой этому ослаблению экономической роли государства выглядит небывалый рост геополитической и военно-политической мощи одного, особого государства, выделяющегося из общего, внешне равноправного неолиберального (как нам кажется до сих пор) мирового порядка. Это супер-мощь Соединённых Штатов Америки.
Не углубляясь в эту достаточно сложную и уже многократно комментировавшуюся тему, отмечу, что сегодня только военный бюджет США составляет сумму в 400 миллиардов долларов в год. Это сумма, которая почти вдвое превышает валовой национальный продукт России; это деньги, которые достаточны для того, чтобы, как минимум, в два раза повысить качество жизни беднейшего миллиарда человечества или решить все базовые социально-экологические проблемы беднейших стран вообще, включая проблемы голода, преодоления легко излечиваемых болезней, обеспечения для беднейшего миллиарда жителей Земли начального и среднего образования, решить целый ряд других гуманитарных вопросов.
Кроме того, по сути дела, знамением эпохи, наступившей после 11 сентября, стала способность именно одной супер-державы совместно с её сателлитами (хотя не всегда со всеми одновременно), самостоятельно решать такие геополитические проблемы как мир, война, агрессия или её прекращение. Но если о последнем мы практически ничего не знаем, то о системе войн, которые начинает по своему желанию такое государство как США совместно с рядом его сателлитов из НАТО мы уже знаем достаточно, и конец XX — начало XXI в. стал свидетельством таких войн против Югославии, Афганистана, Ирака. Возможно, это не последние агрессии начинающегося столетия.
Таково новое явление — выход на арену прото-империи — США, претендующих на роль своего рода
