Кроме того, проводилось усиленное оснащение войск в приграничных округах новейшими образцами танков и самолетов при катастрофической нехватке для них обученных экипажей, что не только резко снижало эффективность боевого применения новой техники, но и ставило эту технику под угрозу захвата противником (что и произошло)[273].
При этом организационная структура создаваемых мехкорпусов игнорировала практический опыт вермахта в войне на Западе и наш собственный опыт при походе в Польшу, Прибалтику и в финской войне. Штаты мехкорпуса были перегружены танками при нехватке мотопехоты и моторизованной артиллерии. Недоставало автомобилей, особенно специальных, для обеспечения снабжения. Вновь создаваемые в 1940 году мехкорпуса, при имевшихся средствах связи и навыках управления у командного состава, были чересчур громоздкими и трудноуправляемыми структурами, включая две танковых и моторизованную дивизию, множество корпусных частей, 1031 танк (вместо прежних корпусов трехбригадного состава с 560 танками). Непонятно, почему не было реализовано принятое в ноябре 1939 г. решение о развертывании моторизованных дивизий с более или менее приемлемой структурой[274] . Корпусное звено также можно было сохранить, но не делать его чрезмерно громоздким.
Третья серьезная ошибка состояла в принятии мобилизационного плана (МП-41), который исходил не из фактически имеющихся ресурсов для ведения боевых действий и возможного прироста этих ресурсов в результате перестройки экономики на военный лад, а планировал мобилизацию и развертывание войск в случае начала военных действий на основе таких количественных установок, которые по многим позициям могли быть удовлетворены только через 2–5 лет.
Приведу длинную выдержку с характеристикой этого мобплана:
«МП-41 разительно отличался от своего первоначального варианта – проекта мобплана в октябре 1940 г. Если второй документ составлен с учетом реальных возможностей, более-менее сбалансирован, обеспечен материальными и людскими ресурсами, то первый – как бы «перспективный»: чтобы привести его в действие, требуется «изыскать» дополнительно тысячи танков, орудий, минометов. Особенно рельефно это выражается в обеспечении запланированных формирований военного времени танками (подсчет ориентировочный, без учета ВДВ, учебных, запасных и прочих частей): согласно проекту мобплана октября 1940 г. требовалось 19 448 машин, а по МП-41 – 35 680. А на 1 января 1941 г. имелось 21 564 танка.
В первом случае потребности мобилизационного развертывания в целом удовлетворяются наличием танков (оговоримся, что реальная картина была сложнее, и для формирования мехкорпусов пришлось взять танковые батальоны почти всех стрелковых дивизий, за исключением дальневосточных). По мере поступления от промышленности новых современных машин старые «Т-26» и «БТ» можно было бы в плановом порядке ремонтировать и иметь некоторый резерв, а частично – и списывать. Во втором случае – обеспечить даже мехкорпуса и танковые дивизии удалось бы не ранее чем через два года, потребности мобилизационного развертывания – через три года, а перевооружиться на современные танки – вообще в необозримом будущем, до наступления которого «тянуть лямку» должны были все те же Т-26 и БТ. При этом надо иметь в виду, что ресурс двигателей типа М-17, устанавливавшихся в танки БТ и Т-28, составлял от 100 до 300–400 часов работы в зависимости от времени их изготовления, а знаменитый дизель В-2 в те годы едва преодолевал 100-часовой рубеж.
Предвоенные планы, в частности в МП-41, содержат еще несколько «подводных камней», к наиболее опасным из которых относится полное игнорирование накопления ВВТ в запасах РККА с целью оперативного восполнения потерь, понесенных войсками в первые несколько месяцев войны. В НКО отнесли вопросы восполнения потерь к сфере планирования работы промышленности в военное время, т. е. ограничились включением соответствующих показателей в мобилизационную заявку наркомата. Хотя это можно понять – имевшихся ресурсов едва хватало (а чаще не хватало) даже для спланированных формирований, какие уж тут резервы. Хорошей иллюстрацией этого служит артиллерийское вооружение, положение с которым было (по сравнению, например, с танками) относительно благополучным.
Из данных таблицы ясно: незначительный резерв имелся лишь по стрелковому оружию и отдельным артиллерийским системам, не имевшим решающего значения. Войска, оснащенные подобным образом, потеряв часть вооружения в первый, самый напряженный период боевых действий, не смогли бы восстановить боеспособность – обеспечивающим органам просто нечего было бы подать на замену утраченного. И опять, как и в примере с танками, ситуация могла бы измениться только через несколько лет после утверждения МП-41.
Примечание:
* исходя из планов серийного производства на 1941 г.
** винтовки, карабины, пистолеты-пулеметы, пистолеты, револьверы.
(Графа «Примечание» в таблице указывает число лет, за которое потребность по МП-41 могла быть удовлетворена полностью.
Выше мы называли план МП-41 «перспективным». Действительно, для того чтобы получить возможность реализовать заложенные в нем идеи, Красной Армии требовалось несколько лет «перестройки и ускорения» в условиях мирного времени. Более того, на это время многие (если не большинство) соединений и частей приводились в практически небоеспособное состояние. Подобным образом тогдашний Генеральный штаб, организатор всех основных процессов в армии, имел право вести себя только в одном случае – при наличии абсолютных гарантий мира на все ближайшие годы. Однако в действительности такими «гарантиями» оказалось лишь мнение Сталина и его окружения»[276].
Понятно, что при объявлении мобилизации такой план мог сыграть лишь дезорганизующую, а никак не мобилизующую роль.
Четвертая ошибка заключается в развертывании массовых огульных репрессий против высшего командного состава РККА буквально накануне резкого увеличения численности вооруженных сил.
Я остановлюсь на этом несколько подробнее, поскольку в настоящее время в противовес прежней тенденции максимально раздувать и преувеличивать масштаб репрессий [277] проявляется противоположное стремление – преуменьшить масштаб репрессий, принизить их влияние на состояние вооруженных сил, встать в позицию оправдания или полуоправдания Сталина. Эта тенденция проявляется не только в работах публицистов (скажем, у В. Суворова или В. Бушкова), но и у профессиональных историков.
На чем строится эта новая тенденция? Как и противоположная, на подтасовке фактов. Во-первых, как правило, из подсчета исключаются репрессии 1939–1941 гг. Во-вторых, уволенные из РККА не в связи с арестом исключаются, безо всяких оснований, из числа репрессированных, хотя подавляющее большинство из них затем арестовывалось. В-третьих, исключаются массовые политические чистки 1933–1936 гг. (и даже у самых «добросовестных» – 1933–1935 гг.) с последующими репрессиями против уволенных командных кадров. В-четвертых, исключаются из подсчета репрессии в ВМФ (а зачастую – и в ВВС). В-пятых, факт необоснованного увольнения или ареста тысяч командиров с последующим (иногда весьма не быстрым) возвратом в строй трактуется чуть ли не как позитивное событие! В-шестых, игнорируется влияние на РККА повальных репрессий против хозяйственных и научных кадров, в том числе непосредственно связанных с военной промышленностью. В-седьмых, снова пропагандируется иезуитский тезис о виновности репрессированных. В-восьмых, частенько «забывают» о весьма неравномерном влиянии репрессий на разные категории командных кадров.
В результате в некоторых публикациях общая оценка потерь офицерских кадров из-за политических репрессий сводится к 17.776 человек[278]. Попробуем дать более объективную картину потерь кадрового состава РККА в результате репрессий, опираясь на те же официальные документы, которыми оперируют сторонники преуменьшения масштаба репрессий (см. табл. 4).
