нужно, пообещал сегодня же вечером просмотреть корректуру (чтобы затем отослать ее в типографию).
Больше пока он мне ничего не поручил, если не считать данных раньше для распределения по дням мыслей о неравенстве. Затем все Толстые и гости со Львом Николаевичем и Долгоруковым во главе пешком отправились во вновь открываемую библиотеку.
Так как я приехал верхом и не мог оставить лошадь, я проехал к библиотеке раньше, по льду пруда. Помещается библиотека в первом домике направо в деревне, если идти от усадьбы.
Там уже собралось несколько человек крестьян — между прочим, старых учеников Льва Николаевича — и много ребят.
Войдя в крошечное помещение библиотеки, Лев Николаевич принялся осматривать все, что тут было. Из книжных шкафов он вынимал одну за другой книги и читал их названия. Подбор книг оказался случайным, каким Лев Николаевич не мог остаться доволен. На одной из стен укреплены были две своеобразные папки со множеством раскрашенных картин исторического и географического содержания. Лев Николаевич просмотрел картины и одобрил помещение их в библиотеке, где крестьяне могли их рассматривать.
Затем Долгоруков обратился ко Льву Николаевичу, присевшему у окна на табуретке, с небольшой учтивой речью, какие говорятся в подобных случаях.
В речи он приветствовал Льва Николаевича от имени общества грамотности.
Лев Николаевич благодарил и выразил надежду, что, наверное, и «мои близкие (указывая на крестьян) разделяют мою благодарность». Те подтвердили слова Льва Николаевича, заявив, что «охота читать у них была большая». Лев Николаевич сам показывал им картины и называл книги. Наконец, фотограф от «Русского слова» снял общую группу, и Лев Николаевич уехал кататься верхом с Душаном.
Между прочим, старик крестьянин Семен Резунов, стоя у крыльца, начал рассказывать (еще когда Лев Николаевич был в домике и показывал библиотеку крестьянам), как он учился у Льва Николаевича.
— Ученье было хорошее! Утром придешь! — кататься, а потом блины есть — блины хорошие!.. А на стене написано: гуляй, ребята, масленица!..[40]
Кругом все смеются.
А Семен, с лицом артиста Артема из Художественного театра, продолжал рассказывать о блинах, о каком?то дьячке и еще о чем?то.
Лев Николаевич вышел на крыльцо и слушал улыбаясь.
— А ведь ты, Семен, теперь бойчее стал, чем в школе?то был! — заметил он.
Февраль
В столовой Татьяна Львовна читала сообщение «Русского слова» о постановке в Париже пьесы Ростана «Шантеклер»[41]. Когда она прочла о том, что появление на балу у курицы каких?то петухов стоило театру несколько тысяч франков, и о том, что один из этих петухов произносил патриотический монолог, Лев Николаевич сказал:
— Прав Граубергер: это — дети, и скверные дети!.. Это похоже на того московского купца, который дал тысячи клоуну Дурову за дрессированную свинью, зажарил ее и съел…
Пройдя в кабинет, Лев Николаевич вручил мне совершенно готовую корректуру январского выпуска «На каждый день», с просьбой внести поправки начисто в другой экземпляр и отослать его издателю. Мысли о неравенстве, собранные и распределенные мною по месяцам, он просмотрел за январь, очень одобрил и просил вставить в корректуру.
— Значит, это идет по новому плану? — еще раз осведомился он.
— Да.
— Прекрасно!
Затем Лев Николаевич дал мне извлеченные из «На каждый день» за весь год мысли о религии, предназначенные для напечатания в «Посреднике» отдельной книжкой в одну копейку, просил просмотреть и сказать мое мнение о том, не будет ли удобнее напечатать их двумя книжками по одной копейке, чтобы избежать однообразия, которое могло стать заметным и обременительным для читателя, если бы все мысли были помещены в одной книжке.
— Ну, нет ли у вас каких?нибудь новостей, писем?.. — говорил Лев Николаевич, ведя меня в кабинет.
— Да вот письмо от матери получил.
— Ах! Что же она пишет?
— Ругает меня за переезд в Крёкшино из Москвы. Она все никак не может помириться с тем, что я покидаю Москву и университет.
Лев Николаевич посочувствовал мне:
— Нужно стараться тронуть ее, дать ей понять, что вам самим больно.
— Да я уже старался много раз, Лев Николаевич, и теперь очень трудно: все равно тебя не хотят понять.
— Знаю, что трудно. Но нужно еще и еще стараться!..
— Она упрекает меня в каком?то легкомыслии, говорит, что я все дела, которые начинаю, не кончаю: бросил университет, начал учиться пению и бросил.
— А вы поете и у вас хороший голос?
— Пою, да. И не в оперу же мне было поступать, бросив все?!
— А отчего бы не поступить? — спросил Толстой, усмехаясь доброй улыбкой и поглядывая хитро себе на ноги, наклонив голову.
— Да уж очень это праздная жизнь, Лев Николаевич! Да и для кого же бы я стал петь в городе? Вы же сами писали, что богатым людям искусство дает возможность продолжать свою праздную жизнь. Да я лучше в деревне крестьянам буду петь…
— Знаю, знаю, — закивал головою Лев Николаевич. — Я только проверяю себя; думаю: не один ли я держусь таких взглядов?
Что касается дела, то я высказал Льву Николаевичу свое мнение, что мысли о вере лучше напечатать в двух книжках. Он, однако, решил печатать в одной; только просил меня выпустить или соединить вместе однородный материал и, кроме того, распределить его удобнее.
— Меня эти книжки мыслей по отдельным вопросам очень интересуют, — говорил Лев Николаевич.
— Вот только я все затрудняю вас, — добавил он, и тон его голоса был такой виноватый.
Эту виноватость в голосе я подмечал у Льва Николаевича и раньше: в те моменты, когда он или просил меня сделать какую?нибудь работу, или принимал и хвалил уже сделанную работу.
Уже выйдя от него и поговорив с Александрой Львовной о высылке книг Толстого нескольким лицам, я снова на лестнице столкнулся со Львом Николаевичем.
— Не унываете? — спросил он.
— Нет!
— Смотрите же, не унывайте! «Претерпевый до конца, той спасен будет»…
Лев Николаевич ехал кататься верхом. Я вышел, чтобы садиться в свои сани и ехать домой.
— До свиданья, Лев Николаевич!
— Прощайте! — отозвался он уже с лошади. — Ожидаю от вас великих милостей!..
«Что такое?» — подумал я.
— Каких, Лев Николаевич?
