Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Бедный Толстой!

— И представьте, — говорил Лев Николаевич, — что у меня о предводителях дворянства сохранилось такое воспоминание, что я перед ними просто Левочка Толстой… Эта важность, белые штаны… да, да… (Лев Николаевич засмеялся.) И я отношусь так ко всем важным лицам, к писателям и прочим… А ведь этот предводитель, наверное, моложе меня, и я перед ним — почтенный старик!..

— Ну, пойдемте играть в шахматы, — обратился Лев Николаевич к М. С. Сухотину и отправился с ним в зал.

Поломанный электрический карандаш Лев Николаевич послал со мной для починки слывущему техником Сереже Булыгину, который завтра обещал быть у меня.

Дал еще для ответа письмо одного поэта — крестьянина, поручив одобрить его стихи обличительного характера, добавив только, что ему не нравится в них чувство злобы, которого нужно стараться избегать.

10 февраля.

Вопрос о статье «Последний этап моей жизни» выяснился: она была написана двадцать лет тому назад, представляет страницу из дневника Льва Николаевича, была напечатана в издававшемся Чертковым в Англии «Свободном слове»[54], откуда и заимствована газетами. Теперь они выдают ее за новость!

По поводу сборничков мыслей Лев Николаевич сказал сегодня:

— Иногда они меня интересуют, а иногда мне кажется, что это слишком однообразно. Как вы думаете?

Я сказал, что так как эти книжечки предназначаются для простого народа, а другой популярной философской литературы нет, то они, по — моему, очень нужны. Лев Николаевич больше ничего об этом не говорил.

Затем он сообщил, что предполагает воспользоваться для сборника «На каждый день» мыслями из Достоевского. Он прочел в «Русской старине» статью о нем, и это натолкнуло его на мысль о том, сколько интересного материала заключается в сочинениях Достоевского и как мало он заимствовал оттуда[55].

Выборку мыслей Лев Николаевич хочет поручить мне, для чего завтра приготовит для меня сочинения Достоевского.

— Гоголь, Достоевский и, как это ни странно, Пушкин— писатели, которых я особенно ценю, — говорил Лев Николаевич. — Но Пушкин был еще человек молодой, он только начинал складываться и еще ничего не испытал… Не как Чехов!.. Хотя у него было уж такое стихотворение, как «Когда для смертного умолкнет шумный день»…

О Чехове я заметал, что мне, напротив, казалось, что он как бы шел к Толстому, так что я пытался даже проводить параллель между ними; что интересны его взгляды на интеллигенцию, хотя бы в пьесах. Лев Николаевич возразил:

— Все это — только следствие известной склонности к иронии. Это не сатира, которая исходит из определенных требований, а только ирония, — ирония, ни на чем не основанная.

Лев Николаевич оставил меня прочесть упомянутую статью о Достоевском, а сам поехал кататься.

11 февраля.

Приезжаю сегодня и узнаю, что Александра Львовна, помогавшая вести переписку, заболела, корью и слегла. Ввиду этого переписчица сочинений Толстого и воспоминаний Софьи Андреевны В. М. Феокритова просила меня остаться пожить некоторое время в Ясной, так как она одна не в силах справиться с работой.

— Мы о вас все утро говорили и хотели даже посылать за вами, — говорила она.

Я выразил, конечно, полное согласие на ее предложение. Зайдя к Льву Николаевичу, я передал ему книжки мыслей и получил еще одну новую. Он также говорил, что будет рад, если я приеду. Ввиду того, что я остаюсь, он сдал мне и все полученные им сегодня письма для ответа, числом более двадцати. Днем я ничего не стал делать, так как нужно было съездить домой, — отправить лошадь, взять некоторые вещи и пр.

Был доктор из Тулы. Рассказывал Льву Николаевичу о «геройстве» своего пациента, убившего при защите одного из напавших на его хутор грабителей. Лев Николаевич молчал. Он сам вызвал доктора на разговор, спросив его о четырех смертных приговорах в Туле. Но того, видимо, этот вопрос не так занимал.

Доктор уехал, не кончив обеда, к поезду на Тулу.

Лев Николаевич, между прочим, говорил:

— Меня очень интересуют эти люди, приговоренные к казни за свои убийства и грабежи. Я никак не могу понять, как можно за сто — тысячу рублей убивать совершенно неизвестного мне человека. Хотя причину такого состояния я понимаю. Это происходит от временного затемнения. Иные только сомневаются в рае, в чудесах, а этим людям, которые убедились в ненужности всего этого, временно ничего этого не нужно. У них нет ничего.

Говорил со Львом Николаевичем о некоем Соколове, литераторе из Петербурга, который спрашивал недавно у Льва Николаевича о том, «могут ли овцы кротостью заставить волков есть сено». Я ответил, по поручению Льва Николаевича, указав на те его сочинения, где можно было найти ответ на этот вопрос. Теперь Соколов прислал обиженное письмо, уже мне лично. Про него Лев Николаевич сказал:

— Он, как многие из таких людей, вырос среди людей, которых он был выше, привык быть самоуверенным среди них и ко всем другим так относится.

Вечером Софья Андреевна показала мне, где я буду спать, где умываться и т. п. Показала, кстати, еще не виденную мною другую половину дома, где помещается ее комната, показывала свои опыты в живописи и т. п., вообще была очень любезна. Говорила, что она просит меня остаться потому, что, уезжая (на четыре дня) в Москву, боится оставлять Льва Николаевича без постоянной помощи на всякий случай.

Я и спать буду в комнате рядом со спальней Льва Николаевича; из его спальни в эту комнату проведен звонок.

За чаем Софья Андреевна говорила Льву Николаевичу:

— Я оставляю тебя под присмотром Булгакова.

— Никакого присмотра мне не надо, — возразил Лев Николаевич.

Я долго занимался. Вечером поздно вошел Лев Николаевич.

— Будет, будет сидеть! Ложитесь спать.

Я улегся — на том самом диване в «ремингтонной», на котором спал когда?то Гусев. Лев Николаевич спит рядом. Я должен ходить на цыпочках, чтобы не разбудить его. Иногда слышится его кашель.

12 февраля.

Вчера, около часа ночи, я уже стал засыпать, как послышались стоны. Недалеко находилась комната, где лежал больной мальчик Сухотин. Вечером я даже обещал Татьяне Львовне и Михаилу Сергеевичу зайти к Дорику, если позовет сиделка — няня, на случай какой?нибудь помощи: он мог начать метаться, бредить и т. д. Я думал, что это он стонет и вскрикивает. Няня не приходила, и я продолжал лежать. Но наконец решил проведать больного. Одевшись наскоро, я подошел к двери в коридорчик и, приотворив ее и прислушавшись, вдруг совершенно неожиданно для себя убедился, что стоны и вскрикивания шли не из комнаты Дорика, а из спальни Льва Николаевича.

«Не несчастье ли?» — подумал я, и мне почему?то сразу вспомнился Золя, умерший с женой во время сна от угара в комнате.

Я быстро повернул ручку двери и вошел к Льву Николаевичу.

Он громко стонал. Было темно.

— Кто это, кто там? — послышался его голос.

— Это я, Лев Николаевич, — Валентин Федорович. Вы нехорошо себя чувствуете?

— Да… нехорошо… Бок болит и кашель. Я вас разбудил?

— Нет, ничего. Я позову Душана Петровича?

— Нет, нет, не нужно!.. Идите, ложитесь спать!

— Может быть, позвать, Лев Николаевич?