которой они светятся. Поэтому вообще представление о двух человечествах, между собою разделенных и разлученных на Страшном Суде, не соответствует всей полноте и связности действительности. Человечество едино, оно едино в Адаме и едино во Христе, едино в Теле Его, в Церкви: «так мы многие составляем одно Тело во Христе, а порознь друг для друга члены» (Римл. XII, 5). Это единство выражается в любви. «Посему страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены» (1 Kop. XII, 25-6), «потому, что мы члены друг другу» (Еф. IV, 25), «члены Тела Его, от плоти Его и от костей Его» (V, 30). Неужели за гранью Страшного Суда может потерять силу этот закон любви, и даже не болезнь только, но смертное отвержение многих перестанет вызывать боль любви действенной, молитвенной, со стороны здравых членов в отношении других, болящих? Ведь достаточно только со всей ясностью поставить этот вопрос, чтобы получить в нем же самом и отрицательный ответ. Муки ада в том смысле, в каком можно о них говорит, неизбежно распространяются не на одних осужденных, ню в известном смысле и на всю Церковь, на все человечество. Только при односторонности криминальной точки зрения в применении к эсхатологии, а особенно при индивидуалистическом (можно сказать: эгоистическом) понимании спасения, может забываться, что все спасаются со всеми, как и осуждаются со всеми, и все за всех виноваты. Может ли быть допущено это безучастное забвение праведников об отверженных братьях своих? Не дает ли здесь образ любви готовность Моисея, как и ап. Павла, самим быть отверженными за грехи своего народа, вместе с ним? Такого забвения, если бы оно только могло иметь место, было бы достаточно, чтобы самих праведников сделать повинными мукам ада за великий грех против любви. Как! мать останется холодной и забудет о погибшем Своем сыне, или сын о погибающей матери? или многообразные личные связи любви, которые соединяют человечество, сокрушатся вплоть до утраты самого воспоминания друг о друге? Если уже и ныне простирает Церковь любовь свою молитвами о сущих во аде, ужели же в будущем веке эта любовь оскудеет? Такая картина взаимного аннигиляционизма в любви является страшным кошмаром, хульной клеветой на Бога любви и на Церковь. Наоборот, существование ада с вечными в нем муками распространяется на все человечество, на все тело Церкви, как общая болезнь. Наличие ада становится присуще и всему творению, а потому райское блаженство и для праведников наступает только после извержения ада из мира. Христу «надлежит царство-
549
вать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои... да будет Бог все во всем» (1 Kop. XV, 28). Все гибнут и спасаются вместе, хотя и по разному, искупительной жертвой Христовой, которой не может обессилить или ограничить тварный грех, и любовь церковная также не знает границ, как и милующее сердце Богоматери.
Партизаны «вечных» мук, весьма легко мирящиеся с полным забвением о грешниках со стороны праведников, очевидно, находят в порядке вещей также и бесчувствие свв. ангелов по отношению к изверженным. Борьба арх. Михаила и воинств его против дракона и его аггелов явилось выражением их любви к Богу (они «не возлюбили души своей даже до смерти», Откр. ХII, 11), и низвержение с неба мятежников было для всех спасительно. Но в отношении к изверженным, обличенным и изгнанным из мира противникам не естественнее ли ожидать молитвенной и духовной помощи их восстановлению, которое не может совершиться иначе, как путем невыразимых и для человека непостижимых мук, — помощи со стороны тех же самых свв. ангелов во главе с Михаилом, которые некогда их с неба низвергали, как и всей молящейся и милующей Церкви. Мы не смеем идти дальше этого домысла, который однако представляется нам неизбежным последствием любви церковкой. Тот, кто в безумии гордости мнил себя «подобным» Всевышнему» (Ис. XIV, 14), должен в поверженности пройти чрез уничижение к смирению, — к любви. Но Господь, ведущий создание Свое, даровал ему бытие не для одной только вечной смерти и муки бесплодной. Относительно тварной свободы, как произвола («подполья»), не может быть прямого предведения об изменении путей ее или о раскаянии сатаны. Однако уже самое бытие его, сотворенность всеведущим Богом, есть, так сказать, онтологическое доказательство неизбежности грядущего спасения. Даже сатанинской одержимости является не под силу одоление своей собственной бытийственности, ее божественной основы, т. е. софийности всей твари, и в силу ее «будет Бог все во всем». Сатана не может не быть убежден собственным своим естеством в безумии пути, на котором он ищет свободы в произволе, а не в познании истины, лишь оно единственно может дать истинную свободу. «Лжец и отец лжи» (Ио. VIII, 44), «не устоявший в истине», кончает ей подчинением, и чрез это зло совершенно угаснет в творении Божием (1).
(1) В связи с этим возникает вопрос экзегезы некоторых текстов Откровения (XX, 12-15), сюда относящихся, именно относительно смерти второй и «озера огненного»: «после суда над мертвыми (в кон-
550
Этим лишь завершается раскрытие вселенской силы искупительной жертвы Христовой, приносимой «за всех и за вся», без всякого ограничения и без всякого исключения. Эта вселенскость жертвы, приносимой Отцу от Архиерея Вселенского Духом Святым, именно и означает всеобщий «апокатастасис». Господь искупил Своею кровью всякий грех, и пред Именем Его имеет преклониться «всякое колено небесных, земных и преисподних» (Фил. II, 10). И хотя сила боговоплощения непосредственно как будто относится лишь ко всякой плоти, т. е. к миру человеческому, но она распространяется и на связанный с ним мир аггелов, как служителей этого мира и постольку с ним одною жизнью живущих. В связи
тексте явно разумеются воскресшие, которых отдало «море» и «смерть и ад», и «судим был каждый по делам своим»), «и смерть и ад повержены в озеро огненное. Это смерть вторая. И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное». Здесь, прежде всего, надо выделить образное выражение мысли о смерти второй, т. е. именно о совершенном ее устранении из мира (ср. XXI, 4: «и смерти не будет уже». Этому созвучно, конечно, 1 Kop. XV, 26: «последний враг истребится — смерть», с ветхозаветными пророчествами «поглощена смерть победой» (Ис. XXV, 8). «Смерть, где твое жало? ад, где твоя победа?» (Ос. ХIII, 14) (= 1 Kop. XV, 54-5). Эта «смерть вторая», т. е. уничтожение, согласно основному христианскому догмату не может относиться к самим живым существам человеческого или духовного мира. Потому сгорание в озере огненном, горящем серою (т. е. уничтожение чрез сожжение, — иначе трудно понять этот образ), куда последовательно повергаются и те, «кто поклоняются зверю и образу его и принимают начертание на руку свою» (XIV. 9-11), далее, очевидно, «и «великая блудница», «дым мучения которой восходит во веки веков» (XIX. 2-3), а далее «зверь и лжепророк» (XIX, 20), знаменуют не столько отдельных лиц, сколько ложные начала жизни и всех им предавшихся, и, наконец, вообще «смерть и ад». Все это соответствует «вечному огню, уготованному диаволу и аггелам его» (Мф. XXV, 41), или тому «огню», o котором сказано у ап. Павла: «сам спасется, но как бы из огня». Раввинистическое выражение «смерть вторая» (R. В. Charles, The Revelation of St John, I, 5a) относится, в отличие от первой всеобщей, физической смерти, к отвержению и упразднению тех жизненных начал, которые не имеют в себе силы жизни перед лицом Божиим, и поскольку их носители подлежат исключению из Царствия Божия (1 Kop. VI, 9-10; Гал. V, 19-21). Однако это отвержение жизненных начал еще не означает уничтожения. Гиперболические выражения, как «день и ночь во веки веков» (XX, 10; XIV, 10), относящиеся к мучениям грешников, не могут быть, конечно, приняты в смысле определения времени или вообще бесконечности этого очистительного процесса уже, прежде всего потому, что в таком случае они должны бы быть применимы одинаково не только к зверю и лжепророку и самому диаволу, и не только к немощным, принимающим на руку начертание их, но и к самой «смерти и аду», также брошенных в «озеро огненное». Вернее, здесь нужно видеть длительное испытание огнем, сжигающим и переплавляющим. Th. Zahn замечает по этому поводу (Die Offenbarung des Johannes, II, 606): «кто откроет еврейский лексикон, тот увидит, что выражение «во веки в веков вовсе не соответствует представлению о безвременной вечности... Эго выражение чаще всего употребляемое в доксологиях, не встречается ни в одной библейской книге так часто, как в Апокалипсисе... В нем совершенно не содержится сверхвременной вечности».
551
