— Не-ет, — растянул начальник, — мы живем дружно. И разговору о передовой никогда не было.
— Она к вам с такой просьбой и не пошла бы. Знает, что не отпустите. Потому и махнула прямо в санотдел. Мы с ней хорошо побеседовали. А то бы прощай, товарищ начальник! Вот так-то, дочка, будь здорова!
Подполковник Темкин, выходя последним, обернулся и погрозил мне пальцем:
— Я тебе покажу передовую!
Сквозь щели между досок, которыми заколочены незастекленные окна в комнате общежития, мелькало пламя, пробивался насыщенный гарью воздух. Здесь ужасно было неуютно. Поэтому мы с девчатами собирались редко. А когда встречались, предчувствуя скорое расставание, обсуждали свое будущее. Как бы итог подводили всей нашей беспокойной походной жизни. Вспоминали хорошее и плохое, веселое и грустное. Часто вспоминали о Шуре Гладких. Она писала нам вначале из госпиталя, а последнее время уже из дому. Признавалась, что скучает о нас и завидует, что находимся в строю. Что переживает за состояние своего здоровья, так как сдвигов в лучшую сторону пока не чувствует, несмотря на проведенное лечение в госпиталях и санаториях. Мы сочувствовали ей и печалились.
Вспоминали, как в своих нарядных костюмах ходили на танцы. Партнеров всегда было много, и все напрашивались в провожатые. А мы договаривались избегать знакомств. Не без сожаления жертвовали прощальным вальсом, незаметно исчезали из зала и спешили восвояси, оставляя кавалеров в недоумении.
Оксана поведала нам о том, как несколько дней назад к ней явился Николай Дунаевский на дамском трофейном велосипеде со спущенной камерой.
Дунаевскому, как и многим другим, казалось, что он тоже воюет не там, где бы хотел. Настоял, чтобы отправили в боевые части. И несколько месяцев назад он из госпиталя выбыл. Однако у него появилась другая забота — скучал об Оксане.
В один из вечеров он узнал, что госпиталь находится в тридцати километрах, и решил прокатиться на велосипеде. Прибыл, а нас там уже не оказалось. Сокращая дороги, по проселочным тропинкам, под дождем, он всю ночь разыскивал наше хозяйство. Вышедший из строя велосипед в пути удалось заменить только на дамский. Но и у этого камера подвела. Зато Николай с честью выдержал испытание на любовную прочность.
— Да, будет о чем вспомнить — и посмеяться, и погрустить, — в задумчивости произнесла Миля. — А как тяжело нам будет расставаться!
— Верно. Разлука — событие нелегкое, но ничего не поделаешь, — поддерживает разговор Клавдия Степановна. — Зато разъедемся по домам и займемся мирными любимыми делами. Я сразу же подам заявление в университет…
— А давайте, девчата, договоримся о встрече после войны, — предлагаю я. — Ведь захочется посмотреть друг на друга — какими мы станем. Наверное, будем ходить в нарядных платьях, туфлях- лодочках.
— Я согласна. И думаю, что никто не откажется от этого предложения, — с радостью отозвалась Валя Бабынина. — Конечно, интересно будет узнать о наших судьбах. Кто и кем станет. Как-то повернет нас послевоенная жизнь.
Большинство медсестер мечтали стать врачами. А кто окончил краткосрочные курсы только для того, чтобы попасть на фронт, еще не решили чем займутся — работой или учебой. Надо было посмотреть по домашним обстоятельствам.
Потом уже в который раз заговорили о любви и дружбе.
— Нужна, нужна любовь в двадцать лет каждому из нас! — горячо произносит Валя Бабынина.
— Да, ты права, Валюта. Сколько таких юношей и девушек, прожив семнадцать-восемнадцать лет, погибали, не узнав, что такое любовь, — говорит Миля. — Эх, если бы не война, сколько бы жило на свете счастливых влюбленных…
Неожиданно кто-то забарабанил в дверь:
— Девчата, выходите! Подвалы горят!
В открытую дверь ворвался густой удушливый дым. Мы закашлялись. Наскоро одевшись, побежали вниз.
В просторном подвальном помещении горели какие-то ящики, доски, разный хлам. С огнем ловко расправлялись бойцы из команды выздоравливающих, поднятые по тревоге.
К счастью, склады наши не пострадали. И опасности особой не предвиделось, поэтому нам разрешили вернуться на свои места.
Зачастую ночи вне дежурства проходили беспокойно. Вскакивали по тревоге и спросонья да в потемках порой хватали не свою одежду, сапоги, которые кому-то не лезли на ноги или, наоборот, были велики. У кого-то наизнанку оказывалась гимнастерка, а кто-то забывал надеть юбку. Смех!
Однажды среди бела дня загорелся подвал под штабом. Можно было подумать, что поджигатели ходили в шапках-невидимках. Повсюду стояли часовые. Никто и никогда не видел на территории госпиталя посторонних людей, и вдруг то тут, то там какая-нибудь пакость. И опять тревога!
Было такое предположение, что подвалы соединялись с соседними домами.
На этот раз бдительность проявил начфин Крутов. Он в течение дня не раз обходил и осматривал дом. Заметил, что по подвальной лестнице поднимается дым. По тревоге быстро прибыли бойцы и погасили огонь. Из дальних подвальных кладовых хозяев дома вывели худую, трясущуюся от страха старуху-немку лет семидесяти.
— Что делать с этой «партизанкой»? — спросил начфин.
— Отпустите с богом, — ответил подполковник Темкин. — Она сюда больше не придет.
Город Ратибор останется памятным многими событиями. В том числе и самым главным — здесь мы встретили День Победы.
Это было обычное утро. Чувствовалось, что небо безоблачно. Но все ли оно было чистым, мы видеть не могли из-за густой дымки. Мы находились будто в огромной колбе из матового стекла, которую прикрывал кусочек голубого неба. Только местами пробивающиеся сквозь дымку солнечные лучи обещали доброе утро и хороший майский день.
Но настроение у дежурных врачей и сестер не было радостным. На операционном столе лежал умирающий девятнадцатилетний Саша Петренко. Он поступил с высокой температурой. Его мучила боль в раненой ноге. Врачи определили, что в разгаре газовая гангрена. Срочно ампутировали конечность в верхней трети бедра. Но заражение шло дальше. Лиловые языки коварной инфекции поднимались к животу. Ночь прошла у кровати больного в муках вместе с ним.
Саша часто впадал в беспамятство, бредил. Он уже держался только на медикаментах. Сердце то и дело останавливалось. Массаж… Снова массаж и введение в мышцу сердца стимулирующих средств…
Вдруг раздались выстрелы. Вначале единичные, потом автоматные. Немного времени спустя палили уже по всему городу.
Утро раннее. В палатах стояла тишина. А тут все зашевелилось. Встревожились больные и здоровые. Что случилось? Почему идет стрельба повсюду?
Руководство госпиталя срочно направило связных в ближайшие воинские подразделения, чтобы узнать причину происходящего.
И вот мы слышим выстрелы уже во дворе. Это наши посыльные вернулись с радостным известием:
— Победа! Слышите, товарищи, — Победа!
— Капитуляция! Это салют гремит повсюду.
— Ура! Ура! — покатилось по палатам.
А на столе операционной умирал юный защитник Родины.
Врачи сделали все, что могли, но общее заражение крови…
— Сашенька, война окончилась. Победа! Слышишь, салют гремит, — пытаюсь довести до его сознания эту радостную весть.
И он понял. Обвел помутневшим взглядом окружающих его людей и, слабо улыбнувшись,
