машиной.
— Профессор, профессор! — зовет Манунта между порывами дождя. Но никто не отвечает. — Давайте войдем, — предлагает старший техник. — Он наверняка там, внутри.
— А ключи у вас есть?
— Да, ключи у нас троих: у профессора Эндриада, у инженера Стробеле и у меня. Но придется спуститься. От этой двери у меня ключа нет.
Они стоят наверху, у двери, предназначенной только для Эндриада. Манунта учтиво протягивает женщине руку для помощи. После чего они проходят метров сто вниз. Элиза смотрит в сторону особняков, нет ли там кого-нибудь. Но все пустынно.
Наконец — другая небольшая железная дверь неподалеку от того места, где супруги Исмани повстречали ночью Эндриада. Манунта отпирает, зажигает свет в коридоре и делает знак молчать. Дойдя до конца, он гасит свет и в темноте открывает еще одну дверь. Они вновь оказываются под дождем.
Сюда не достает свет с дороги. И лишь через какое-то время Элизе удается хоть что-то разглядеть.
— Он там, там, разговаривает, — шепчет ей Манунта. — Давайте руку.
В густой темноте Элиза идет вслед за ним.
— Осторожно, госпожа Исмани, здесь три ступеньки. Теперь прямо. А тут направо, только осторожно, прошу вас.
Манунта останавливается. Ничего не видно, кроме черной кромки котловины под свинцовым небом.
Они замерли в глубине балкона. Манунта подталкивает ее еще дальше, словно их кто-то может заметить.
Затяжной гром рассыпается над горами. Вскоре долгие обширные сполохи озаряют весь горизонт.
— Вы видели его? — спрашивает Манунта.
— Да.
Еще одна вспышка. Метрах в десяти от них на небольшой террасе стоит Эндриад, подавшись вперед, к черному провалу. Он без шляпы. Мокрые от дождя длинные волосы беспорядочно падают на лицо. Некрасивый, постаревший, выросший до гигантских размеров в страстном порыве величия.
В темноте под секущим черным дождем Эндриад зовет во весь голос:
— Лаура! Лаура!
Ему отвечает кто-то или что-то. Какой-то хрип, потоками выкатывающийся из невидимых отверстий повсюду. Он волнистый, он растет, делается воплем, скользит, тает в стоне, замирает, снова возникает тонкой нитью, взрывается, клокочет, кашляет, скулит, опять смолкает, затем переходит в нечто резкое, сухое, похожее на смех. И умолкает, чтобы прорезаться долгими жалобными стенаниями.
— Манунта, вы ее понимаете?
— Да.
— Что она говорит?
— Она говорит… Говорит, что…
— Что говорит?
— Говорит, что хочет быть из плоти, а не каменной.
— Лаура?
— Да, Лаура. Говорит, что видела сегодня женщину и почувствовала ее.
— Как это — почувствовала?
— Не знаю. Там госпожа Стробеле купалась. Голая. Вот Лаура ее и видела.
— А дальше?
— Дальше говорит про тело. Про человеческую плоть. Что она нежная, ласковая, мягче птичьего пуха.
— Вы сумасшедшие! — Элиза Исмани возмущена. — Не могли всего этого предвидеть?
Голос Эндриада вздымается как шквал:
— Лаура, Лаура! Ты — самая красивая. Плоть, о которой ты говоришь, сгниет, а ты останешься юной.
Ему отвечает неизвестный доселе звук. Протяжный, похожий на вопль, с глубокой дрожью.
— Боже! Боже! — стонет Эндриад. — Она плачет!
Это и вправду невыносимо слушать. Это как наша человеческая боль, но доведенная до гигантских размеров соответственно мыслительной мощи машины.
«Выдержу ли я?» — задает себе вопрос Элиза Исмани.
Эндриад — тот выдерживает.
— Лаура! — кричит он. — Успокойся! Завтра вновь будет солнце. Будут щебетать птицы. Они прилетят к тебе в гости. Ты красивая, Лаура. Ты самая совершенная, самая восхитительная женщина всех времен.
Его обрывает почти издевательский вопль, распадающийся на лоскуты.
— Что она говорит? — спрашивает Элиза.
— «Проклинаю ваших птиц», — переводит Манунта.
Голос Первого Номера выписывает два-три резких коленца, что-то вроде раскатистого скрежета. Затем переходит в плотное стрекотание под сурдину.
Тут в силу необъяснимых причин Элиза начинает все понимать. Нечленораздельные звуки становятся и для нее связным выражением мысли. Их смысловое богатство и точность недостижимы для человеческого слова.
— Лаура, Лаура, — продолжает Эндриад, — люди всего мира будут стремиться к тебе на поклон. О тебе все заговорят. Ты станешь самой могущественной на Земле. Вокруг тебя соберутся миллионы обожателей. Это слава, понимаешь, слава!
В ответ — тоскливая звуковая рябь.
— Она сказала: «Проклинаю вашу славу», — тихо переводит Манунта.
— Да-да, — отвечает Элиза, — теперь и я понимаю.
Пластическая ясность сообщений такова, что не фразы — потому что это не фразы, — а идеи предстают в темноте четкими кристаллами.
Элиза в ужасе слушает. То, чего боялся Эндриад и что казалось сумасбродной фантазией, сбылось. Отождествление машины с Лаурой зашло слишком далеко. Вызванные невесть из каких потемок, ее воспоминания, воспоминания мертвой женщины, вселились в робота? Открывают ей, что она несчастна?
— Уведи меня отсюда, — умоляет бесформенный голос, — город, город, почему я не вижу его? Где мой дом? Двигаться, почему я не могу двигаться? Почему не могу прикоснуться сама к себе? Где мои руки? Где мои губы? Помогите! Кто меня привязал сюда? Я спокойно спала. Кто меня разбудил? Зачем вы разбудили меня? Холодно. Где мои шубки? У меня их было три. Отдайте хотя бы бобровую. Ответьте же мне. Освободите меня.
Это Элизе понятно. И Манунта безмолвствует. Время от времени на севере еще вспыхивают зарницы, и тогда видно Эндриада — призрачную фигуру, склонившуюся над пропастью.
— Лаура, Лаура, завтра я сделаю все, что ты хочешь. Только сейчас успокойся, родная моя, попробуй уснуть.
Но голос робота неутешен:
— Ноги. Где мои ноги? Они были красивые. Мужчины на улице оборачивались посмотреть. Я не понимаю, ведь это — не я. Что случилось? Меня связали. Я в темнице. Почему не слышно, как бьется кровь в висках? Мертвая? Я умерла? В моей голове столько всего, столько чисел, бесконечные страшные числа. Уберите у меня из головы эти ужасные числа, я сойду с ума! Голова. Где мои волосы? Ну сделайте так, чтобы я могла шевелить губами. На фотографиях мои губы получались очень хорошо. У меня были чувственные губы. Мне все об этом говорили. Эта противная женщина прижималась ко мне сегодня. Но у нее красивая грудь. Почти как у меня. А где моя? И тело — я больше его не ощущаю. Я словно из камня,
