Столыпине, сопровождая их пронзительными восклицаниями: «Вы только подумайте!.. Вы только представьте!.. Вы только вообразите!..» Однако иные из этих цифр невозможно осмыслить. Вот, мол, масла при Столыпине производили в год на 68 миллионов рублей, а это больше, чем получали от добычи золота в Сибири. Ну и что? Не значит ли это, что добыча золота была поставлена из рук вон плохо? Неизвестно. Чего ж ты ликуешь?
А он дальше: вообразите, каким гениальным прозорливцем был Столыпин: он понимал великое значение Сибири и ратовал за ее освоение. Господи, да кто ж этого не понимал, начиная с Ермака Тимофеича? А Ломоносов, видимо, по причине своего мужицкого происхождения тоже не попавший в «список Любимова», чуть не за двести лет до Столыпина возвещал: «Могущество России будет прирастать Сибирью». А сколько Советская власть сделала для освоения Сибири! Один Комсомольск-на-Амуре чего стоит. А слышал ли оратор о хетагуровском движении в начале 30-х годов? Двадцатилетняя комсомолка Валентина Хетагурова бросила клич на всю страну: «Девушки, вас ждет Дальний Восток!» И сколько их откликнулось...
Да ведь и ныне всем понятно значение Сибири, кроме правителей, которые своими реформами довели до того, что два миллиона сибиряков покинули насиженные предками гнезда. Не остановил их даже по-столыпински гениальный фильметон Михалкова «Сибирский цирюльник». Ибо на них гораздо большее эстетическое впечатление произвели такие факты, как закрытие мощного станкостроительного завода «Дальдизель», ликвидация судостроительных заводов имени Кирова и имени Горького, банкротство «Амурмашзавода» и авиакомпании «ДальАвиа», увольнение на заводе «Амурсталь» 1400 работников, сокращения на заводе «Амуркабель»... И все это, Михалков, вы прикрываете своими роскошными «Цирюльниками» с их пульверизаторами и «тройным» одеколоном.
Но вот после алмазных цифр благоденствия россиян при Столыпине, вслед за пронзительными призывами: «Вы только вообразите!» — вдруг, как и из уст других ораторов, слышим: «Петр Аркадьевич остался чужим, непонятым одиночкой».
Странно... Участь не понятого современниками чужака-одиночки может постигнуть, допустим, философа, писателя, художника, изобретателя. Эти люди работают в уединении, и их работа никого не затрагивает немедленно, в иных случаях для их понимания и оценки действительно требуется время. Например, нашлись люди, которые уже после смерти Кафки вдруг провозгласили его гением.
Но министр внутренних дел? Но глава правительства?
Во-первых, о каком одиночестве можно тут говорить? У него в руках весь огромный государственный аппарат. Он что, не подчинялся Столыпину? Отказывался выполнять его распоряжения и приказы, ну хотя бы о расстрелах и виселицах? Поясните, Михалков.
С другой стороны, какая непонятость? Откуда ей взяться? Правитель принимает конкретные решения по конкретным вопросам, затрагивающие миллионы. И они тоже имеют возможность понять и оценить эти решения и их автора сразу. Ну, конечно, некоторые зигзаги тут возможны. Вспомните Горбачева. Он произносил прекрасные речи, и все радовались. Но когда дошло до дела, все поняли, что это не мудрец, а балаболка и предатель. Довольно быстро раскусили и Столыпина. Почитайте, Михалков, речи депутатов- крестьян в первой Государственной думе.
Или вот хотя бы строки из одного письма Толстого вашему герою: «Вместо умиротворения вы до последней степени напряжения доводите раздражение и озлобление людей всеми этими ужасами произвола, казней, тюрем, ссылок и всякого рода запрещений, и не только не вводите какое-либо такое новое устройство, которое могло бы улучшить общее состояние людей, но вводите в одном, в самом важном вопросе жизни людей — в отношении людей к земле — самое грубое, нелепое утверждение, которое неизбежно должно быть разрушено, — земельная собственность». Далее писатель, в отличие от Михалкова и Рогозина проживший почти всю жизнь в деревне, писал, что «нелепый закон 9 ноября» (восхитивший землевладельца Михалкова) имеет целью оправдание земельной собственности и не имеет «никакого разумного довода, как только то, что это самое существует в Европе (пора бы нам уже думать своим умом)». И писал это Толстой от лица «огромной массы народа, никогда не признававшей и не признающей право личной земельной собственности». Да еще предупреждал: «Вас хотят и могут убить». Увы, пророчество сбылось...
И дочери Татьяне тогда же Толстой горько сетовал: «Если бы правительство, не говорю уже, было бы умным и нравственным, но если бы оно было хоть немного тем, чем оно хвалится, было бы русским, оно бы поняло, что русский народ с своим укоренившимся сознанием о том, что земля Божья и может быть общинной, но никак не может быть предметом частной собственности, оно бы поняло, что русский человек стоит в этом важнейшем вопросе нашего времени далеко впереди других народов. Если бы наше правительство было бы не совсем чуждое народу... Слепота людей нашего так называемого высшего общества поразительна... Они слепые, а что хуже всего, уверенные, что зрячие».
Г. Зюганов привел было одно подобного рода высказывание Толстого. Но поэт-орденоносец Кублановский тотчас заявил, что это некорректно. Почему — скрыл. Видимо, считает, что можно ссылаться лишь на лауреатов Ленинского комсомола, как Михалков, да премии Солженицына, как он сам. У Толстого, увы, таких премий не было, у него— лишь медаль за оборону Севастополя да Анна четвертой степени.
А слова о том, что, если бы правительство не хвалилось, а на самом деле было русским, заставляют вспомнить, с одной стороны, нынешнего коллегу Столыпина. Он недавно на вопрос: «Что вы любите больше всего?» — на всю страну возгласил: «Россию!» С другой стороны, вспоминается сам Михалков, в порыве верноподданнического обожания однажды, пожирая глазами нынешнего коллегу Столыпина, воскликнул: «Ваше превосходительство!..» Вот и вся их «русскость».
Впрочем, лендлорду Михалкову нет дела до Льва Толстого. Он мог бы храбро повторить заученные с детства слова из басни своего папы:
Да что мне Лев!
Да мне ль его бояться?
Он предпочитает Чехова. Что ж, никто не против. Прекрасно! И вот, дабы еще более прославить и вознести своего героя, закончил речь такими словами: «Столыпин следовал великому призыву чеховского профессора Серебрякова: «Дело надо делать, господа! Имя России — Столыпин!»
Я обмер... Профессор Серебряков из «Дяди Вани» как символ и вдохновитель самоотверженного, бескорыстного служения прогрессу?] Да это все равно, что городового из чеховского рассказа «Хамелеон» представить образцом твердости взглядов и принципиальности. Или Беликова из рассказа «Человек в футляре»— воплощением безоглядного мужества. Такое понимание чеховского образа можно извинить гармонисту Черномырдину или пятикратному интеллектуалу Миронову — с этих что взять?
Но Михалков-то! Его отец рассказывал: «Мои сыновья воспитывались средой искусства. Она формировала их мировоззрение и характер. В нашем доме бывали крупные художники, мастера слова, пианисты, артисты... Мои ребята с детства общались с пианистами Софроницким, Рихтером, артистом Москвиным, писателями Алексеем Толстым, Эрен-бургом. Среда их воспитывала».
И дальше всю жизнь будущий нижегородский landlord Mihalkov жил в мире искусства — литературы, кино, театра.
А по Чехову даже поставил фильм. И вот итог: ученик Софроницкого и Рихтера славит профессора Серебрякова как человека дела и прогресса. Да ведь у Чехова это— воплощение бездарности и самовлюбленности, паразитизма и пошлости! Старый сухарь, ученая вобла двадцать пять лет пишет об искусстве, ничего не понимая в нем, говорит дядя Ваня, за счет труда которого тот паразитирует. А в конце концов задумал продать имение, где на него работают другие. Да оно еще и не ему принадлежит! Дядя Ваня не выдерживает такой наглости, хватает револьвер и палит в паразита: бах! — промах, бах! — промах... Какая досада!
А тот, уезжая вскоре из имения, как ни в чем не бывало, наставляет остающихся работяг: «Дело надо делать, господа!» О, мог ли Чехов вообразить, что через сто с лишним лет клич этого персонажа подхватит воспитанник корифеев русского искусства и бросит всему народу. Думаю, Чехов дал бы дяде Ване возможность пальнуть третий раз. И уже не в профессора Серебрякова...
2008 г.
Опять я не выдержал! Опять написал Путину! А ведь знаю, что бесполезно. Но посудите, читатель,
