Рукой бледной и худой, как птичья лапка, он обмакнул перо в чернильницу и написал в углу листа дату — 3 марта 1842. Затем вывел заголовок: «Заживо погребенные. Эдгар А. По».
Ох, как ему было ненавистно его собственное второе имя, доставшееся в наследство от мелочного и нелюбимого отчима. Какое-то мгновение он раздумывал: может, вычеркнуть его? Но потом решил, что дело вовсе не в имени — просто он изо всех сил пытается отложить писание на потом, и это самое что ни на есть заурядное малодушие. Писать он обязан, иначе придется голодать, ведь филадельфийская «Доллар ньюспэйпер» настойчиво требует от него обещанный рассказ. Что ж, сегодня он как раз услышал пересказ слухов — теща принесла от соседки, — ожививших в душе неизменно притягивавшую его тему.
Он вздохнул и принялся писать аккуратным убористым почерком профессионала-газетчика:
«Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком ужасные, чтобы стать законным достоянием литературы…»[12]
Получится, скорее всего, эссе, а не рассказ, ведь он собирается отнестись к поставленной задаче серьезно и обстоятельно. Ему часто приходило в голову, что мир — вовсе не театр, а огромное, пышно изукрашенное кладбище с надгробиями, под которыми не всегда находят покой их обитатели. Слишком многие из них тщетно стараются сбросить с себя пелену савана, поднять тяжелую заколоченную крышку гроба. Ну что такое, позвольте узнать, литературный труд, как не попытка противостоять обществу, стремящемуся втиснуть его в прокрустово ложе своих норм и придушить; обществу жестокому, унылому и бесчувственному, как комья земли, сброшенные с лопаты могильщика?
Он прервался и пошел в кладовку за свечой (керосиновую лампу давно пришлось заложить). Для середины дня, пожалуй, темновато, хотя на улице март. Его заботливая теща хлопотала по хозяйству в доме, из соседней комнаты доносилось тихое дыхание измученной болезнью жены. Бедняжка Вирджиния заснула и на время перестала ощущать изнурительные боли. Вернувшись обратно со свечой, он зажег ее, снова обмакнул перо и продолжил:
«Погребение заживо, несомненно, чудовищнее всех ужасов, какие когда-либо выпадали на долю смертного. И здравомыслящий человек едва ли станет отрицать, что это случалось часто, очень часто…»
Его воспаленный мозг и изощренная фантазия принялись перерабатывать услышанную сегодня историю. Произошло это здесь, в Филадельфии, в его же квартале, по соседству, меньше месяца назад. Вдовец через некоторое время после смерти жены пришел на ее могилу. Наклонившись, чтобы положить цветы на мраморный обелиск, он услышал странные звуки, доносящиеся из-под земли. Он решил, что супругу похоронили живой, и, вне себя от радости, тотчас же нанял людей для эксгумации тела. Когда открыли гроб, к всеобщему удивлению, оказалось, что тлен не тронул ее тела. Он отвез женщину домой, и ночью она пришла в сознание.
Так говорила людская молва. Возможно, что-то в истории было преувеличено или искажено, а может быть, все было чистейшей правдой. Дом, в котором это произошло, находился совсем недалеко от Спринг- Гарден-стрит, где сейчас писатель склонился над листом бумаги.
По достал записные книжки, полистал их и принялся делать выписки, выстраивая план повествования, выискивая различные примеры: мрачная история воскрешения из мертвых в Балтиморе, еще одна во Франции; по-настоящему жуткая цитата из лейпцигского «Хирургического журнала» — подтвержденный под присягой случай оживления мертвеца разрядами гальванической батареи в Лондоне. Он прибавил, приукрасив романтическими подробностями, случай из собственного жизненного опыта, который ему помнился с детства, проведенного в Виргинии. Он уже собирался поставить точку и закончить рассказ, когда в его голову пришла замечательная идея.
Почему бы не узнать подробнее об этом филадельфийском случае погребения заживо и о самой восставшей из мертвых? Это придаст остроту сочинению. Он мог бы написать кульминацию, привязанную ко времени и месту, что обеспечит успех рукописи. Тогда-то ее непременно напечатают. Помимо всего прочего, он удовлетворит собственное любопытство, которое, чего скрывать, терзало его так же, как постоянные муки голода. По отложил перо в сторону, встал из-за стола, снял с крюка черную шляпу с широкими полями и видавший виды военный плащ, который носил со времен своей несчастливой кадетской юности в Вест-Пойнте. Завернувшись в него, он открыл входную дверь и очутился на улице.
Март ворвался в природу и в жизнь Филадельфии радостно, шумно и мощно. Холодная сухая пыль ударила в глаза, и По крепче сжал губы под темно-русыми усами. Ноги его отчаянно мерзли под слишком легкими для погоды брюками в полоску, ботинки давно нуждались в починке.
В какую же сторону направиться?
Он припомнил название улицы. Еще вроде бы что-то говорили о запущенном садике возле дома. Вскоре он нашел это место или то, что могло им быть. Сад и в самом деле был совершенно запущен: кругом торчали стебли сухих прошлогодних сорняков, сплетенных в неопрятные узоры. По не без труда отворил скрипучую калитку, прошел по тропинке, вымощенной грубыми плитами, к крыльцу. На двери висела бронзовая табличка с именем владельца: Гаубер. Он взялся за дверной молоток и громко постучал. В доме послышалось какое-то движение, однако дверь оставалась запертой.
— Никто не живет там теперь, мистер По, — заметил стоявший на улице мальчик-рассыльный из бакалейной лавки с тяжелой корзиной в руках.
По сошел вниз по ступенькам. Он хорошо знал парнишку: как-никак он задолжал бакалейщику одиннадцать долларов.
— А ты уверен? — спросил он паренька.
— Еще как, — охотно заверил тот, переложив тяжелую ношу из одной руки в другую. — Кабы там кто жил, они бы покупали в нашей лавке. А я бы доставлял покупки. Но я работаю здесь уже шесть месяцев, а покупки сюда ни разу не приносил.
По сказал парню «спасибо» и пошел по улице, но не домой, нет. Он отправился в магазин Пембертона, своего издателя и друга, чтобы провести с ним время и, возможно, одолжить немного денег.
Перехватить у Пембертона не удалось ни доллара, у того наступили тяжелые времена. Но он предложил глоток-другой виски, от чего По скрепя сердце отказался, однако с благодарностью разделил с хозяином трапезу из супа, галет, сыра и чесночной колбасы. Дома он был бы вынужден ограничиться хлебом с черной патокой, если теща не одолжила или не выпросила что-то у соседей. Солнце уже зашло за горизонт, на улице темнело, когда писатель пожал руку Пембертону, поблагодарил его за теплый прием и гостеприимство. Предстоял путь домой по вечерним улицам Филадельфии.
Дождя, слава небесам, не было. Грозы внушали По печаль. Ветер утих, и мартовское небо было чистым, если не принимать во внимание небольшую кудрявую тучку и темную пелену на горизонте. Поднималась полная луна цвета сливочного мороженого. По внимательно изучал узор пятен и теней на белом диске. Ведь он мог, к примеру, написать еще один рассказ о путешествии на Луну — вроде того, о Гансе Пфаале, но на этот раз вполне серьезно. Размышляя, он шагал по улице в сгущавшихся сумерках, пока не оказался как раз напротив того самого дома с запущенным садом, скрипучей калиткой и надписью на дверях — «Гаубер».
Парнишка-рассыльный ошибался! В окне фасада виднеется какой-то водянисто-голубой свет — или ему показалось? Нет-нет, не показалось. Определенно, видна фигура в окне: человек наклонился, прильнул лицом к стеклу и, похоже, смотрит прямо на него.
По прошел через калитку к входной двери и, решив попытать счастья еще раз, постучал.
Ожидать ответа пришлось довольно долго, затем раздался скрежет открываемого старого замка. Дверь открывалась внутрь медленно и со скрипом. По успел подумать, что насчет света он обманулся — перед ним зиял черный проем двери. Из темноты прозвучал голос:
— Что вам, сэр?
Голос был хриплый и тихий, как будто тот, кто открыл дверь, задыхался. По снял широкополую шляпу и вежливо поклонился.
— Простите великодушно за непрошеное вторжение… — По растерянно замолк, потому что не знал, к мужчине он обращается или к женщине. — Извините, здесь живут Гауберы?
— Здесь, — ответил голос, тихий, хриплый и по-прежнему бесполый. — Что вам угодно, сэр?
По заговорил официально и решительно; он стал артиллерийским сержантом, когда ему еще не
