– Одно место опустело у нас, – голос его дрогнул, но он справился с волнением. – Погибла наша Феничка мученической смертью. Запомним ее живой. И детям о ней расскажем. Вечная ей память.
Все молча выпили. Прислуга пошла к дверям, женщины прижимали к глазам платочки, Зализо шел последним.
– Вот так, – Хомяков глубоко вздохнул. – Садитесь за печальную трапезу. И сами за собой поухаживайте, пусть прислуга достойно с Феничкой простится.
Василий Иванович наполнил рюмки, поднял свою:
– Прощай, Феничка. Пухом тебе земля московская. Едва успели выпить, как вошли Евстафий Селиверстович и генерал Олексин.
– Добрый день, господа.
– На поминки успел, – проворчал Хомяков, поспешно закусывая: ощутил вдруг, как проголодался. – Не промах мужик.
– Какие поминки?
– Феничка погибла на Ходынском поле, – суховато пояснил Викентий Корнелиевич.
– Господи, а она-то зачем туда пошла?
– Пей свою поминальную, – угрюмо сказал Роман Трифонович.
– Что ж… Упокой, Господи, душу ее. – Федор Иванович опрокинул рюмку, сел. – А я совсем замотался, господа, даже не поверите, как замотался. Министр двора захворал, и все на меня обрушилось, все – на меня…
В голосе его слышалась странная похвальба, приличествующая разве что субалтерн-офицеру, на час заменившему батальонного командира. Но на это никто не обратил внимания, все были в своих думах.
– Государь очень близко к сердцу воспринял этот несчастный случай, очень. Повелел выделить по тысяче рублей родственникам каждого, кто погиб в этой толчее…
– Толчее? – переспросил Василий Иванович. – Весьма своеобразное определение. Постараюсь запомнить, как оценил двор московскую трагедию.
– По тысяче за труп, – угрюмо буркнул Хомяков.
– Ну… – Генерал развел руками. – Трудно подобрать слово, когда давятся за дармовую рюмку водки. Россия – это стихия, господа. Стихия!
– Эти поминки могли быть по твоей сестре, – вдруг сказал Роман Трифонович: ему претила придворная болтовня, от которой генерал Олексин сегодня почему-то никак не мог избавиться.
– И я бы этому не удивился! Кстати, где она?
– Кто?
Вопрос Хомякова прозвучал, как выстрел.
– Как – кто? – Федор Иванович улыбнулся несколько настороженно. – Естественно, Надежда.
– Надежда неестественно в больнице, – медленно, выделив каждое слово, сказал Хомяков. – Мы имели все шансы получить тысячу рублей от казны, если бы не Василий Иванович.
– Что? – растерянно переспросил генерал и неожиданно размашисто перекрестился. – Господи! Там же… Там же только для простонародья!
– Может быть, ваше превосходительство хотели сказать – просто для народа?
Голос Каляева звенел от внутреннего напряжения. Вологодов прикоснулся к его плечу и мягко улыбнулся:
– Спокойнее, Ваня, спокойнее.
– Я спокоен.
– Это… Это чудовищно, – с трудом выговорил Федор Иванович. – Там же погибло около полутора тысяч!
– Уже сосчитали? – поинтересовался Василий Иванович.
– Конечно, пока в общих чертах, только опознанных.
– А что же с неопознанными?
– Неопознанных невозможно внести в списки, уважаемый Василий Иванович. Сами понимаете, сложность и… неопределенность. Их похоронят в братской могиле. Но всех – в гробах и с отпеванием. И все, заметьте, за счет казны. Представляете, какая трата…
– Что для народа – утрата, для властей всегда только трата, – невесело усмехнулся Роман Трифонович. – О, великий и могучий русский язык!
– Государь не был сегодня на кладбище? – спросил Немирович-Данченко.
– Сегодня согласно высочайше утвержденному расписанию – церковный парад. Почему вы спрашиваете, был ли государь на кладбище? Никакого кладбища в расписании нет.
Федор Иванович уже начал нервничать и заметно злиться. Василий Иванович пожал плечами.
– Я – корреспондент. Мне статью писать.
– Прощения прошу, нервы. – Генерал вздохнул. – Встретили, как постороннего врага.
– Слава Богу, хоть не внутреннего, – усмехнулся Хомяков.
– Да будет тебе, право. Ну, сам посуди, как я был занят. Сегодня – церковный парад. Вечером – бал московского дворянства. Завтра, в среду, – день кончины государыни императрицы Марии Александровны, в связи с чем Их Величества отъедут в Сергиеву Лавру. А послезавтра – большой бал в Александровском зале Кремлевского дворца. Ты только представь объем моей ответственности.
– И впрямь кладбище никуда не влезает, – серьезно сказал Роман Трифонович. – Вот ведь какая оказия.
– …из-за чего я, собственно, и зашел. – Федор Иванович решительно проигнорировал хомяковское замечание. – Я принес три пригласительных билета на бал в Александровском зале. Но, кажется, не ко времени. Надежда очень напугана?
– Напугана? – спросила Варвара, появившись в дверях. – Что ты, братец. Она произнесла сегодня целых три слова.
– Что она сказала? – живо откликнулся Хомяков.
– Все то же. «Я устала, устала, устала.» – Варя села к столу. – Я, признаться, тоже устала. Счастье, что вернулась Грапа.
– Что прикажете? – спросил Зализо. – Бульон, суп-кресси…
– Только чаю. Есть «Черный лянсин»? Покрепче, Евстафий Селиверстович.
– Сам заварю, – сказал дворецкий и вышел.
– Я утром заезжал к психиатру, – тихо сказал Викентий Корнелиевич.
– Вы имеете в виду Авраамия Ильича? Спасибо, Викентий Корнелиевич, он был сегодня. Смотрел Наденьку, провел консультацию с врачами, поговорил со мной.
– Каков его вывод?
– Неутешителен. Считает, что Надя все еще ощущает себя на Ходынском поле. Фиксация ужаса, сказал он. Однако надеется, что Надя перейдет в состояние депрессии, с которой, по его словам, бороться проще.
– С депрессией бороться проще, он сказал?
– Да, друг мой. Сегодняшнее ее состояние Авраамий Ильич назвал состоянием активного самотерзания. Он считает, что Наденька винит себя в гибели Фенички. Может быть, даже подсознательно.
– Но как же так? – растерянно спросил Ваня. – Надежда Ивановна не может знать, что Феничка погибла. Никак не может знать.
– Представьте, Ваня, я задала тот же вопрос. Врач на это ответил, что мы недооцениваем голоса совести.
Евстафий Селиверстович принес чай и любимое Варей песочное печенье.
– Спасибо. Замечательный чай.
– Голос совести, – тихо, словно про себя повторил Каляев, но все его услышали в наступившей вдруг тишине.
– Самый громкий из голосов безгласной России, – вздохнул Василий Иванович.
– Мы простились сегодня с Феничкой, – сказал Роман Трифонович. – Завтра, послезавтра, на девятый день, наконец, станет легче, все знают это по личному опыту. Может… Может быть, сказать
