– Нет уж, Варвара Ивановна, хватит, потешили себя, – с неожиданной резкостью сказала Грапа. – Два раза переезд Наденьке не перенести.
И вышла.
– Даст Бог, утром все на свои места встанет, – вздохнул Роман Трифонович, не веря ни единому сказанному своему слову.
Утром все встало на другие места. Наденька послушно, но явно без аппетита ела свою кашу, пила сок и чай, а от сладкого отказалась. Не словами – просто закрыла глаза. Такой или почти такой она проснулась в больнице в первое после Ходынки утро. Варя сама кормила ее завтраком, а выйдя из ее комнаты, рухнула на козетку и разрыдалась, изо всех сил зажимая рот.
– Что же это, Грапа? Что же это?..
– А то, что входить к Наденьке не будете, пока я не позволю, – сурово сказала горничная. – Можете хоть сейчас выгнать меня, но девочку мучить я не позволю.
– Хорошо, Грапа, милая, хорошо, – вытирая слезы трясущимися руками, бормотала Варвара. – Только спаси ее, Христом Богом умоляю, спаси!..
– Ступайте к себе, Варвара Ивановна, – вздохнула Грапа. – И господам накажите, чтоб зазря сюда не совались.
– Да. Да, да… – послушно кивала Варя.
Грапа ушла к Наде. Варя посидела немного, вымыла залитое слезами лицо и спустилась вниз.
– Как Надюша?
– Я сама покормила ее, – почти спокойно ответила Варя. – И нам пора.
Принесли телеграмму из Ковно:
«ПОМНЮ СКОРБЛЮ НАД ОДИНОКОЙ ПОМИНАЛЬНОЙ РЮМКОЙ ЦЕЛУЮ ВСЕХ БЕРЕГИТЕ НАДЕНЬКУ ГЕОРГИЙ».
А после завтрака из Смоленска приехали Иван и Беневоленский. Варя сразу же рассказала им о Наденьке, ничего не утаивая и не щадя себя.
– Это я во всем виновата, я. Говорили же мне врачи, что рано ее перевозить, что…
– За что же вы ее так?.. – с болью спросил Иван. – По принципу «сытый голодного не разумеет»…
– Не надо так убиваться, Варя, – вздохнул Беневоленский, укоризненно посмотрев на Ивана. – Сделанного не вернешь, а там – само время покажет.
Варя отправила мужчин в курительную, чтоб и голосов их не было слышно, металась по всему особняку, не находя места.
Из Надиных комнат спустилась Грапа.
– Вы простите меня за давешнее…
– Ты права, Грапа, совершенно права. Мы – бесчувственные скоты, здоровые бесчувственные скоты. Как?..
– Уснула.
– Так ничего и не сказала?
– Сказала.
– Что?..
Грапа помолчала. Уж очень не хотелось ей говорить.
– Что, Грапа? Скажи.
– «За что они так?»
– И Ваня те же слова… – вздохнула Варя. – Те же самые, слово в слово.
– Иван Иванович приехал? – спросила Грапа. – Обождите, обождите, Варвара Ивановна, Наденька в больнице вспоминала о нем. Рождество вспоминала…
И бросилась наверх, шагая через две ступеньки.
Варя ждала ее, нервно прохаживаясь. Зачем ждала, и сама не понимала, и прождала бы Бог весть сколько времени, но заглянул Евстафий Селиверстович:
– Младшие Олексины пожаловали, Варвара Ивановна.
Так он всегда называл семью капитана Николая. Следовало встретить, деликатно намекнуть Анне Михайловне, чтобы не говорила слишком громко и вообще… И Варя вышла к ним.
– Она призрака боится, – убежденно сказала Анна Михайловна, когда Варвара объяснила непонятное поведение больной.
– Чего боится?..
Варвара с трудом сдержалась: очередная глупость уже вылезла, причем на редкость не к месту. Господи, что эта гарнизонная дама еще ляпнет?..
– Фенички боится, понимаете? Она для нее здесь живет.
– Феничка умерла, – резко сказала Варя.
– Нет, Варвара Ивановна, – Анна Михайловна улыбнулась, как, вероятно, улыбалась своим девочкам. – Чтобы согласиться, что кто-то умер, надо его похоронить. Чувства наши так устроены, мне мамочка рассказывала.
Брат с сестрой переглянулись.
– А ведь и верно, Наденька Феничку мертвой не видела, – удивленно сказал Николай. – Ай да Аничка… А у Наденьки все чувства обострены особо. А мы – обормоты.
– Ее нельзя сейчас одну оставлять. С ней говорить нужно. Чтоб думам ее мешать.
Варя неожиданно шагнула к Анне Михайловне, обняла, поцеловала, впервые сказав просто и – по- родственному:
– Спасибо, Аничка.
– Что-то господин Вологодов сегодня не появился, – сказал вдруг, перебив негромкий общий разговор, Василий.
Он думал о чем-то своем. Но думал все время, почему иногда и произносил фразы, непонятные для окружающих.
– Служебные дела, – рассеянно пояснил Хомяков.
Варвара улыбнулась:
– Викентий Корнелиевич на редкость деликатный человек. Сегодня – день маминой памяти, день – для родных. Вот он и сослался на службу. Кстати, панихида – в двенадцать, пора одеваться. – Она встала, вздохнула неожиданно: – А Грапы все нет…
Потом поехали на панихиду, отстояли ее, поставили свечки от себя и от Наденьки. А когда выходили из храма, Варя вдруг вспомнила, что ни разу не подумала о маменьке во время всего богослужения. Вспомнила со стыдом и болью и даже прошептала про себя: «Прости меня, маменька, прости, но ты же все понимаешь…. «
Дома уже ожидал обед, но едва успели поднять поминальную, как в столовую бесшумно вошел Зализо. Нагнулся к Варе:
– Грапа спрашивает, когда велите прийти.
Варвара тотчас же поднялась из-за стола:
– Простите, господа.
Грапа ожидала в холле у лестницы, ведущей в комнаты Наденьки. Точно и сейчас охраняла ее.
– Заговорила она. Чуть-чуть, но заговорила.
– Господи!.. – Варя перекрестилась.
– Я ей про Рождество, про Ивана Ивановича. А она вдруг спрашивает: «Аверьян Леонидович приехал?» «Приехал», – говорю. А она: «Я сейчас – Маша с бомбой».
– Маша с бомбой?
– Так сказала.
