безработных служащих: Юргенсон — в латыша Валдиса Круминя, Рябов — в русского Владимира Федорова.
В те дни я познакомился с Кириллом Прокофьевичем Орловским, молодым начинающим подпольщиком, уже хорошо зарекомендовавшим себя в партизанских отрядах Западной Белоруссии. Под чужой фамилией он жил на конспиративной квартире и ожидал направления в один из районов Литвы для подготовки восстания.
Члены нашей тройки также получили аналогичные задания партии. Каждому из нас выделили район действий, где нам предстояло связаться с местными подпольными организациями, создать боевые группы, научить их владеть оружием и наметить объекты для нападения и захвата в дни восстания.
За время совместной опасной работы мы очень сдружились, и расставаться нам не хотелось. Однако партийная дисциплина превыше всего. Мы провели теплый прощальный вечер, а утром отправились по намеченным маршрутам. На меня была возложена подготовка и руководство восстанием в Шяуляйском и Тельшайском уездах. В Тельшайский уезд были посланы в качестве моих помощников подпольщики Боголюбов и Петраускас. Так они значились в паспортах, а настоящих фамилий их я не знал, равно как и они были знакомы со мной только как с Малиновским.
В Шяуляйский уезд в помощь мне неожиданно был направлен Коля Рябов, что очень обрадовало нас обоих. Но третий член группы с нами расстался навсегда. Юргенсон получил направление в район Ионишки.
Началась новая страница моей кочевой нелегальной жизни, когда только явки и пароли связывали меня с верными людьми, а фальшивый паспорт скрывал от властей мое истинное лицо. Сколько я исходил хуторов, деревень и лесов — не перечесть. В любую погоду, сытый или голодный, здоровый или больной, передвигаясь главным образом пешком, я добирался до нужного мне населенного пункта; в затемненных избах или в густых зарослях, а то и на кладбищах встречался с руководителями групп, проводил учебные занятия, формировал военные комитеты и будущие органы местной Советской власти.
Над подготовкой восстания трудились десятки и сотни подпольщиков. Большую роль в нашей напряженной и рискованной работе сыграли секретари подпольных окружных партийных комитетов, которые сумели вдохнуть в массы коммунистов и сочувствующих дух подлинной боеготовности. Была установлена связь с верными людьми на заводах, фабриках, в учреждениях, на железной дороге и даже в тюрьмах и офицерских школах. Руководствуясь указаниями В. И. Ленина о всесторонней подготовке восстания, мы не забывали и о широкой агитационно-массовой деятельности.
И вот наступил неожиданный финал нашей усиленной подготовительной работы. На последние решающие мероприятия нам было дано всего десять суток. Окончательный срок вооруженного выступления должны были сообщить специальные курьеры ЦК, их мы ждали с огромным нетерпением. Курьеры прибыли в намеченное время, но с плохой вестью. Ко мне на один из хуторов Телыпайского уезда пришел запыленный и усталый длинноногий парень в залатанной куртке и больших охотничьих сапогах. Обменявшись со мной паролями, он хмуро сообщил:
— ЦК поручил передать, что восстание отменяется.
Известие это прозвучало как гром среди ясного неба. Я даже схватился за голову и крикнул растерявшемуся парню:
— Да ты в своем уме?!
Увы, все было правильно. Действительно, ЦК Компартии Литвы и Белоруссии принял решение отменить восстание, потому что Красная Армия, на поддержку которой рассчитывало подполье, отошла от Варшавы и ситуация коренным образом изменилась. Вооруженное выступление народа, как бы хорошо оно ни было подготовлено, не имело в данной обстановке шансов на успех, так как без непосредственной помощи советских войск заранее обрекалось на огромные жертвы и провал. Все боевые группы партии пришлось распустить, оружие надежно припрятать, принять меры к сохранению кадров.
Для литовского партийного подполья и членов боевых повстанческих групп наступили тяжелые времена. Многих патриотов охватило закономерное разочарование, нередки стали случаи упадка духа, нарушения дисциплины.
Контрреволюция, пользуясь нашим отступлением, сразу же подняла голову, усилила репрессии и поиски подрывных элементов.
Буржуазные националистические газеты подняли бешеную клеветническую кампанию против большевиков. Власти публиковали объявления с посулами щедрых наград тем, кто выдаст коммунистов и их пособников. Литовское реакционное правительство призывало вылавливать людей с фальшивыми паспортами, количество которых, по опубликованным данным, превышало 2 тысячи экземпляров.
Газетные сообщения были недалеки от истины: большое количество коммунистов, работавших в разных уездах Литвы, находились на нелегальном положении и действительно пользовались поддельными документами.
Обстановка сильно осложнилась, восстание откладывалось на неопределенный срок. Разумеется, наши усилия не пропали впустую: мы подготовили среди рабочего класса и трудового крестьянства надежную опору партии в ее дальнейшей деятельности. И все-таки несостоявшееся восстание больно ударило по всем революционерам Литвы.
Обратный путь из провинции в Каунас выдался очень трудным. Меня беспокоило и угнетало, что недавний революционный подъем кое-где сменился апатией. Сам я тоже тяжело переживал внезапный поворот общего дела и хорошим настроением похвалиться не мог. А тут еще меня прихватил острый приступ ревматизма результат длительных путешествий по лесам и болотам, ночевок в холоде и сырости.
Болезнь вынудила меня спрятаться на хуторе в глухом углу района Кретинги у знакомых людей. Это было небезопасно, однако что делать, если некоторое время я совсем не мог ходить от боли.
Боголюбову я посоветовал в одиночку добраться до Каунаса, получить указания партийного центра и, если разрешат, вернуться в Советскую Россию. Подавленный, измученный переживаниями последних дней и мыслью о том, что ему приходится бросать меня неведомо где, он распрощался со мной.
Я поселился в ветхой, давно заброшенной бане, а на ночь переходил, вернее переползал, в овин, где было несколько теплее. Осенние холодные дожди лили почти без перерыва и усугубляли мою хворь. Страшнее всего была беспомощность. В случае опасности я не мог спастись, мне пришлось бы отстреливаться, покуда хватило патронов, а последнюю пулю пустить в висок.
Хозяином хутора был древний полуглухой старик, угрюмо выполнявший изо дня в день одну и ту же работу по дому. Его внуки Петрас и Казне, молодые, полные энергии парни, входили в состав нашей подпольной организации. Они по секрету от деда прятали меня, кормили, укутывали соломой и разным тряпьем.
Дворовый пес, бегая на цепи, время от времени лаял в мою сторону, чуя в усадьбе чужого. Это и привело старика в баню. Я дремал на соломенной подстилке, когда двери раскрылись и на пороге появился косматый дед с палкой в руке. Увидев меня и мгновенно выхваченный мною пистолет, он замер в испуге. Пришлось возможно убедительней разъяснять ему, что я друг его внуков, такой же литовский бедняк, как и он, и бояться меня не следует, что меня прихватила жестокая болезнь.
— А ты, часом, не дезертир? — спросил он.
— Дезертир, — сказал я на всякий случай и неожиданно угодил старику.
— Ну и ладно, — обрадовался он. — Я и сам в ту еще русско-турецкую войну был дезертиром. Такое дело. Кому охота таскать солдатскую лямку, будь она проклята.
Теперь за мной стали ухаживать все трое обитателей дома. Старик поил меня снадобьями и даже послал Петраса за консультацией к врачу, который проживал километров за тридцать. Но врач приехать отказался и потребовал привезти к нему больного. Рисковать я не мог, а оставаться на хуторе тоже было небезопасно, так как деревенская молва распространяется быстрее телеграфа: поползли слухи, что на хуторе скрывается посторонний. В любой час могла пожаловать полиция.
На исходе октября 1920 года, когда стало чувствоваться приближение зимы, поздним дождливым вечером Петрас и Казис вывели меня из убежища и мы двинулись по направлению к Каунасу, надеясь по пути пристраиваться на ночлег у знакомых. Идти я почти не мог и больше висел на сильных руках моих терпеливых друзей. От нестерпимой боли в суставах я готов был кричать, но стискивал зубы и подбадривал парней, порою устававших до изнеможения.
